Легенда об Уленшпигеле (илл. Е. Кибрика)
Шрифт:
Судья спросил его, что ему сделали Уленшпигель и Сооткин, что он отнял у сына отца, у жены мужа и теперь так злобно преследует их.
Рыбник ответил, что он, как почтенный гражданин города Дамме, желает заставить уважать законы государства и таким образом заслужить милость его величества. При этом он подал письменный донос, где называл свидетелей, которые, сообразно истине, хоть и против воли, покажут, что он не лжет.
Суд старшин выслушал эти показания и признал, что собранные улики в полной мере оправдывают применение пытки. Посему они приказали произвести вторичный обыск в доме обвиняемых, а равно заключить последних в городскую тюрьму. Здесь мать и сын должны были ждать прибытия спешно вызванного из Брюгге палача.
Когда Уленшпигель и Сооткин шли через город со связанными на спине руками, рыбник стоял на пороге своего дома и смотрел на них.
И обыватели Дамме тоже стояли у своих дверей. Матиссен, ближайший сосед рыбника, слышал, как Уленшпигель, проходя, сказал доносчику:
— Проклянет тебя господь, вдовий палач!
А Сооткин прибавила:
— Ты умрешь нехорошей смертью, грабитель сирот!
Увидев, что вдову и ее сына ведут в тюрьму по новому доносу Грейпстювера, обыватели накинулись на него с яростными криками и вечером выбили стекла в его доме. А дверь его вымазали навозом.
И он не смел выйти из дому.
К десяти часам утра Уленшпигеля и Сооткин привели в застенок. Здесь были судьи, писарь, старшины, палач из Брюгге с помощником и лекарь.
Судья спросил Сооткин, не утаила ли она какого-либо имущества, принадлежащего императору. Она ответила, что у нее нет ничего и что она ничего не могла утаить.
— А ты? — спросил судья Уленшпигеля.
— Семь месяцев тому назад, — ответил он, — мы получили по наследству семьсот червонцев. Часть мы издержали; где находятся остальные, я не знаю. Думаю, что прохожий, посетивший наш дом на наше несчастье, унес остальные; с тех пор я денег не видел.
Судья спросил, настаивают ли они оба на том, что они невинны.
Они ответили, что не прятали никаких денег, принадлежащих императору.
Тогда судья сказал печально и настойчиво:
— Улики против вас велики, обвинение представляется основательным: если вы не сознаетесь, вам придется претерпеть пытку.
— Не трогайте вдову! — вскричал Уленшпигель. — Рыбник купил все, что было.
— Дурачок, — сказала Сооткин, — мужчина не вынесет тех мук, которые может претерпеть женщина.
И, увидев, что Уленшпигель, боясь за нее, побледнел как мертвец, она шепнула ему:
— У меня есть сила и ненависть.
— Не трогайте вдову, — сказал Уленшпигель.
— Возьмите меня вместо него! — крикнула Сооткин.
Судья спросил палача, принес ли он все орудия пытки, чтоб узнать истину.
— Все готово, — ответил палач.
Судьи посоветовались и решили, что для раскрытия правды надо начать с матери.
— Ибо, — сказал один из них, — нет сына столь жестокосердого, чтобы он мог видеть страдания своей матери, не сознавшись в преступлении ради избавления ее. То же сделает всякая мать для своего детища, хотя бы у нее было сердце тигрицы.
— Посади женщину, — приказал судья палачу, — и вложи ее руки и ноги в тиски.
Палач повиновался.
— О, не надо, господа судьи, — взмолился Уленшпигель, — возьмите меня вместо нее, раздробите мне кости рук и ног, но отпустите вдову!
— Помни о рыбнике, — сказала Сооткин, — меня не покинули сила и ненависть!
Уленшпигель побледнел и смолк, дрожа от возбуждения.
Тиски состояли из маленьких деревянных палочек, которые вкладывались между пальцев и были так соединены хитроумной механикой из веревочек, что палач мог по требованию судей сдавить разом все пальцы, сорвать мясо с косточек и раздробить их или же причинить жертве лишь слабую боль.
Он вложил руки и ноги Сооткин в тиски.
— Дави! — сказал судья.
Он сдавил очень сильно.
Тогда, обратившись к Сооткин, судья сказал:
— Укажи место, где спрятаны червонцы.
— Не знаю, — простонала она.
— Сдави сильней, — приказал он.
Уленшпигель, желая прийти матери на помощь, старался разорвать веревку и освободить связанные на спине руки.
— Не давите, господа судьи, — говорил он, — это косточки женщины, нежные и хрупкие. Птица может сломать их своим клювом. Не давите! Господин палач, я говорю не с вами, потому что вы ведь обязаны исполнять приказы судей. Но сжальтесь, не давите!
— Рыбник! — сказала Сооткин.
И Уленшпигель умолк.
Но, увидев, что палач все сильнее закручивает тиски, он не выдержал:
— Сжальтесь, сжальтесь, господин судья! Вы раздавите пальцы вдове, которой ведь надо работать. Ой, ноги! Ведь она и ходить не будет! Помилуйте, господа судьи!
— Ты умрешь недоброй смертью, рыбник! — вскричала Сооткин.
И кости ее трещали, и кровь капала из ее ног на землю.
На все это смотрел Уленшпигель, и, дрожа от муки и гнева, он говорил:
— Женские кости, господа судьи, не сломайте их.
— Рыбник! — простонала Сооткин.
И голос ее был тих и сдавлен, точно речь призрака, и Уленшпигель дрожал и кричал:
— Что же это, господа судьи, ведь кровь льется из ее рук и ног! Переломали кости вдове!
Лекарь дотронулся пальцем, и Сооткин издала страшный крик.
— Признайся за нее, — обратился судья к Уленшпигелю.
Но Сооткин смотрела на него своими широко раскрытыми, точно у покойника, глазами. И он понял, что должен молчать, и тихо плакал.
— Так как эта женщина одарена твердостью мужчины, — сказал судья, — то надо испытать ее упорство пыткой ее сына.
Сооткин не слышала, ибо от невероятной боли потеряла сознание.
При помощи уксуса ее привели в себя.
Затем Уленшпигеля раздели догола, и так он стоял обнаженный перед матерью. Палач сбрил ему волосы на голове и на теле и осмотрел, не скрыто ли у него где какое-нибудь чародейство. При этом он заметил у него на плече черное родимое пятно. Много раз втыкал он туда длинную иголку, но так как из проколов потекла кровь, он убедился, что пятно не имеет колдовской силы. По приказанию судьи, руки Уленшпигеля привязали к веревкам, перекинутым через блок, привешенный к потолку. Палач, по указанию судей, начал вздергивать, встряхивать, подбрасывать вверх и вниз обвиняемого. Девять раз проделал он это, между тем как к обеим ногам Уленшпигеля было привязано по гире, в двадцать пять фунтов каждая.