Легенда об Уленшпигеле
Шрифт:
А Уленшпигель в это время мотался на спине Иефа по низинам и болотам герцога Люнебургского. Фламандцы называют этого герцога Water Signorke (Водяной барин) — очень уж сыро в его стране.
Иеф слушался Уленшпигеля, как собака. Он пил пиво, танцовал под музыку лучше венгерского скомороха, прикидывался мёртвым и вытягивался на спине по малейшему знаку хозяина.
Уленшпигель знал, что герцог Люнебургский разгневан и взбешен против него за то, что в Дармштадте он так жестоко посмеялся над ним в присутствии ландграфа Гессенского; виселица грозила Уленшпигелю за пребывание
И вдруг он видит, что герцог собственной особой приближается к нему. Он знал, что герцог — жестокий насильник, и струхнул порядочно.
В страхе заговорил он с ослом:
— Видишь, Йеф, там приближается благородный герцог Люнебургский. Я чувствую, как сильно трёт мою шею верёвка. Надеюсь, не палач почешет мне шею: почесать — это одно, а повесить — это другое. Подумай, Иеф, мы с тобой точно братья: оба терпим голод и носим длинные уши. Подумай, какого доброго друга ты лишился бы, потеряв меня.
И Уленшпигель вытер глаза, а Иеф заревел.
— Живём мы вместе, деля дружно горе и радость, как придётся, — помни, Иеф, — продолжал Уленшпигель. — Осёл продолжал реветь, так как был голоден. — И ты никогда не забудешь своего хозяина, не правда ли, ибо ничто так не скрепляет дружбу, как общие печали и общие радости. Иеф, ложись на спину.
Послушный осёл повиновался, и герцог увидел торчащие вверх четыре ослиные копыта. Уленшпигель сидел уже на его животе.
— Что ты здесь делаешь? — закричал герцог, приблизившись. — Разве ты не знаешь, что в своём последнем приказе я под страхом виселицы запретил ступать на мою землю твоим грязным ногам.
— Помилуйте, господин, — отвечал Уленшпигель, — сжальтесь надо мной!
И, указав на осла, он сказал:
— Вы ведь знаете, что, по праву и закону, кто живёт между своих четырёх столбов, тот свободен [103] .
— Убирайся из моих владений, — ответил герцог, — не то будешь повешен.
— О благородный повелитель, как стремительно вылетел бы я из этой земли, будь я окрылён одним-двумя золотыми.
— Негодяй, — ответил герцог, — мало того, что ты ослушался меня: ты осмеливаешься ещё и денег у меня просить?
103
«...кто живёт между своих четырёх столбов, тот свободен» — юмористическая ссылка на неприкосновенность частного жилища.
— Что делать, ваша милость, — раз я не могу отнять, приходится просить.
Герцог бросил ему флорин, и Уленшпигель обратился к ослу:
— Встань, Иеф, и приветствуй господина герцога.
Осёл вскочил и заревел. Затем оба скрылись.
LXI
Сооткин и Неле сидели у окна хижины и смотрели на улицу.
— Что, милая, — спросила Сооткин, — не идёт ли мой сын Уленшпигель?
— Нет, — ответила Неле, — мы уже больше не увидим этого дрянного бродягу.
— Не сердись на него, Неле, — сказала Сооткин, — а пожалей его: он ведь скитается
— Наверное, приютился где-нибудь в доме побогаче родного, у какой-нибудь пригожей барыньки.
— Я порадовалась бы за него, — сказала Сооткин, — может быть, сидит и ест жареных дроздов.
— Камнями накормить бы его, обжору, тогда бы вернулся домой! — закричала Неле.
Сооткин расхохоталась:
— Откуда такая ярость, дитя моё?
Клаас, в раздумьи связывавший хворост, отозвался из угла:
— Не видишь, что ли, что она по уши влюблена в него?
— Ах, скверная хитрая девчонка! — закричала Сооткин. — Ни звуком не выдала! Скажи, девочка, это правда, что он тебе по душе?
— Пустяки, — ответила Неле.
— Хорошего мужа получишь ты, — заметил Клаас, — с широкой пастью, пустым брюхом и длинным языком; мастер из флорина делать гроши; в жизни копейки не заработал честным трудом. Вечно шатается по дорогам, точно бродяга.
Но Неле вдруг раскраснелась и сердито возразила:
— А почему вы ничего лучшего из него не сделали?
— Видишь, до слёз довёл девочку, — сказала Сооткин, молчи уж, муженёк.
LXII
Добравшись до Нюренберга [104] , Уленшпигель выдал себя здесь за великого врача, исцелителя всех немощей, достославного очистителя желудка, знаменитого укротителя лихорадки, всем известного освободителя от чумы и непревзойдённого победителя чесотки.
В больнице лежало столько больных, что уж не знали, куда их девать. Услышав о прибытии Уленшпигеля, к нему прибежал смотритель больницы узнать, правду ли говорят о нём, что он излечивает от всех болезней.
104
Нюренберг — германский имперский город, в ту пору богатый и цветущий.
— Всех, кроме самой последней, — ответил Уленшпигель. — Но обещайте мне двести флоринов за излечение всех прочих болезней, — и я не возьму с вас ни гроша, пока все ваши больные не заявят, что они совершенно здоровы и уходят из больницы.
На следующий день с важным, учёным видом и уверенным взглядом он явился в больницу. Войдя в палаты и обходя больных, он наклонялся к каждому и говорил ему на ухо:
— Поклянись, что не расскажешь никому, что услышишь от меня. Чем ты болен?
Больной отвечал ему и клялся не выдавать.
— Дело вот в чём, — говорил Уленшпигель, — я должен одного из вас сжечь, из пепла его сделать чудодейственное лекарство и дать всем остальным. Сожжён будет тот, кто не может выйти сам из больницы. Завтра я приеду со смотрителем, стану на улице перед больницей и закричу всем вам: «Кто не болен, забирай пожитки и выходи на улицу!»
На другое утро Уленшпигель так и сделал.
Все больные — хромые, ревматики, чахоточные, горячечные — разом ринулись на улицу, даже те, которые уж десять лет не покидали постели.