Легенды грустный плен. Сборник
Шрифт:
— Да это же Оскол, река Оскол! — вырвалось у Пересветова.
— Откуда знаешь? — подозрительно спросил Отнякин, которому было все равно, Оскол это или не Оскол, а просто он не любил, когда московский студент что-то знал, а он, деревенский парень с пятью классами, этого не знал.
— Здесь я был 22 июня, — сказал Пересветов, чувствуя, как сжалось сердце при упоминании о том самом грозном дне, который разорвал его жизнь на «до» и «после». В настоящем было: рассвет на военной тропе, качающееся седло и грязь под ногами да еще вода, в сапогах хлюпающая; а в куске отсвеченного войной прошлого — экспедиция.
Да,
Дело в том, что еще в прошлом веке талантливый историк Андрей Христофорович Пересветов, автор «Истории образования государства Российского» разгадал маршрут войска князя Игоря; он точно определил место последней брани с половцами и нашел (как он считает) таинственную реку Каялу, не обозначенную ни на одной карте. При этом историк преодолел некую колоссальную трудность.
Трудность эта заключалась в том, что маршрут движения, как он представлялся неведомому автору «Слова о Полку Игореве», приводил русских в Половецкую глубинку, к Дону и к морю. Летописцы же, описывая поход, о море и о Доне упоминали, но смутно, глухо. Зато приводили другие названия, в «Слове» отсутствующие. Да и Ярославна с крепостной стены, как издавна повелось, обращалась к Днепру и Дунаю…
Тот, первый Пересветов, зачинатель целого рода историков, не оробел при виде этих неувязок. В «Слове» говорилось ясно, что гибель русских полков была на реке Каяле; а в летописи, кроме Каялы, фигурировали как промежуточные рубежи реки Сальница и Сюурли.
Пересветов поверил автору «Слова». Он искал Каялу на торговом, издревле известном, сухопутном ответвлении пути «из варяг в греки». Если Игорь был намерен, как сказано в «Слове», «поискати града Тмутораканя, а любо испита шеломом Дону», то Каяла должна быть неподалеку от устья Дона. При этом выполнялись все три основные условия — море близко, Дон близко и до Тмуторокани по берегу Азовского моря рукой подать. Все сходилось!
Что удивительно: на этом, вычисленном за письменным столом, как орбита неизвестной планеты, месте Пересветов обнаружил реку с современным названием Кагальник, довольно близким к Каяле по звучанию. Более того, рядом оказалось озеро Лебяжье, а в летописи как раз упоминалось еще некое озеро, возле которого шел последний страшный бой и был пленен Игорь. Так умозрительное исследование подтвердилось на месте, и ученый мир принял гипотезу Пересветова за истину…
Было это во времена Бородина и Стасова, когда на волне дел великих и славных дух русский взыграл и вознесся небывало высоко. Открылась всему свету русская литература, музыка, живопись. Засияли во всем блеске мировые имена — Толстой, Достоевский, Тургенев, Чайковский, Мусоргский, Репин, Суриков… Чуть копнули дотошные любители во Владимире, Суздале, Звенигороде — обнаружились перлы древней иконописи. Раскрылись глаза на считавшуюся ранее примитивной допетровскую архитектуру, народные художественные промыслы. Работа Пересветова, рисующая князя Новгород-Северского как организатора смело задуманного дальнего похода во имя освобождения закабаленных русских братьев, находила восторженный отклик в сердцах патриотов. На железной дороге вблизи Лебяжьего озера появилась станция, которую так и назвали — Каяла.
Но подержалась волна национальной гордости, подержалась и начала спадать. Поднялась волна другая — трезвого, но холодного правдоискательства. В мелькании урожайных и неурожайных лет времена менялись, менялись и взгляды на историю России. Умер Пересветов, не ведая, что сын его будет искать в летописях иное…
Пересветов-сын в книге «Миф о реке Каяле» с новейших позиций начисто разгромил теорию отца о дальнем рейде Игорева войска за Дон. Появились и другие исторические работы: вносились новые понятия, не столько дополняя и уточняя, сколько разрушая старые.
Обозначились другие подходы, иные уровни мышления. Патриотизм славянофилов? Наив. Великая страна? Великий народ, уже в древности рождавший героев, поэтов, мыслителей, полководцев? А не европейская ли, попросту, провинция? И не выдумал ли Бородин загадочную двойственность натуры Игоря? Обычный волк-грабитель, напавший на мирных половцев, зауряд. Да и было ли «Слово»?
…И вот теперь, качаясь в седле, Андриан Пересветов разом вспомнил все это. Не просто вспомнил, а наглядно представил себе, будто киноленту крутил. Недаром он был историком в третьем поколении. Андриан имел дар воображения, и очень развитый дар. С детства жаден был до чтения. Представлял себе и споры схлестнувшихся крайностей — очередного поколения «западников» со «славянофилами». Понимая в чем-то «западников», снимая шляпу перед их высокой культурой, он все же воспринимал их почему-то в несимпатичном виде ничего не мог сделать с собой, со своим сердцем, Так уж был устроен. «Византией попрекали, варягами глаза кололи, — с горечью думал он, — играли прошлым, как циркачи дутыми гирями».
Тут Пересветову будто кто на ухо скрипуче и въедливо шепнул:
— А кто в одной лодке с Кончаком сидел? Оба — Игорь и Кончак — хитрые азиаты, в конце концов…
Андриан не утерпел, вскинулся при этих словах воспаленно:
— Нет, были, были люди. И еще какие! Только и им трудно приходилось — такой был век, их понять надо, понять…
Голос Отнякина привел Пересветова в чувство:
— Эй, студент! Очнись! Что лопочешь-то так сердито? Чокнутый, что ли? Сам с собой разговаривает, смотри, ребя!
— Ладно, тебе-то что? — нехотя отмахнулся он.
— Витаешь! Нет, чтобы с товарищем перекинуться словцом хучь о девках. Эх, девочки-припевочки, — не отставал задиристый Отнякин, — ведь были делишки насчет задвижки? Расскажи!
Студент замкнулся и отвечать не стал, не любил он этого ерничества. И о похождениях Отнякина слушать не любил — уж очень у того, пусть на словах, получалось просто, совсем просто — наше дело не рожать… И верить этому не хотелось. Послать товарища куда подальше, как мог грубоватый Ангелюк, Пересветов себе не позволял, да и не получилось бы у него.
…При подходе к Осколу перешли на шаг, управлять кобылой уже не требовалось, и Андриан Пересветов отдал повод и дух перевел. Ему стало легче отдаться загадкам старого, совсем другого мира. Почему отец вдруг отверг исследования деда? Потому что прошла мода на возвышение русских художественных и исторических ценностей? Мода или закономерность? Критический пересмотр на базе новых знаний? Кто знает…
Бойцу Пересветову надо бы не терять момента, заснуть в седле, — вон Отнякин уже отключился, кемарит вовсю. Но слишком его взбодрила встреча с Осколом, пущенная в работу голова покоя не дает!