Легенды московского застолья. Заметки о вкусной, не очень вкусной, здоровой и не совсем здоровой, но все равно удивительно интересной жизни
Шрифт:
За соседним столиком «гужевалась» стайка ребят, лица которых тоже скоро будет знать вся страна. Но тогда только по их значкам с летящей чайкой можно было определить, что это студенты Школы-студии МХАТа. Ох, как эта смена глядела в спины уходящей «старой гвардии»! Написал бы — «с благоговением». Но без особого фанатизма. Оно и понятно! По студенческому билету этих ребят пропускали на любой спектакль главного театра страны. Поэтому, примостившись на ступеньках, они наверняка пересмотрели почти весь репертуар — так сказать, повидали ведущих мастеров МХАТа в деле. Не говоря уже о том, что некоторые — скажем, тот же П. Массальский —
Еще более существенно, что после 1956 года творить кумиров — в том числе из своих учителей — становилось все менее обязательным. И хотя наступившую в обществе «оттепель» сверху периодически «подмораживали», безоглядное разоблачение Хрущевым культа личности Сталина свое дело сделало. Во всяком случае, с середины 1950-х ветер благих перемен в умонастроениях все же дул в паруса молодым. Да и само местечко для вольного обмена мнениями располагалось удобно. Ибо «мхатовская учебка» находилась прямо напротив кафе — в шестиэтажном, расположенном рядом с театром доме.
Эти стихотворные строки — первое, что в тайно добытом «чернокнижником» дядей Вовой экземпляре «Доктора Живаго» бросилось мне в глаза. Кто же тогда знал, что через два десятилетия реальный «Вован, он же дядя Вова, — под именем Маркуша — блистательно «олитературится» Ю. Трифоновым в его романе «Время и место». А строки о «горящей свече» — во всяком случае, для меня — отчасти материализуются как раз там, куда стараниями Немировича-Данченко Школа-студия въехала в 1943 году. Потому как в результате неких изысканий вдруг узнал, что именно в этот до революции обычный доходный дом Пастернак «поселил» свою героиню Лару. А доктор Живаго с улицы созерцал в окне любимой трепетные отсветы горящей в ее квартире свечи…
В по-своему стремительном превращении «Артистического» в «Моспарнас» тоже кое-что исторически важное отразилось. Ну, хотя бы потому, что начало этого процесса, по существу, началось аж за десять лет до того, как я впервые переступил порог данного кафе. И по времени совпадало с формированием в «мхатовской учебке» курса 1952 года. То есть в ту пору, когда суровый хозяин Кремля еще сидел на троне. А из неформалов собственной площадкой для общения в сталинской Москве располагали разве что члены «клуба вольных каменщиков». Это были подпольные антикварные короли, которые крутили дела с драгоценными камнями. Ежедневно в 12 часов они собирались для совершения сделок в элегантном кафе на первом этаже «Праги». Компетентные органы о том прекрасно знали. Но не препятствовали, потому что так было легче следить. Только в 1962-м, раскусив, что их там уже давно «пасут», «каменщики» оперативно передислоцировались в кафе «Московское».
У молодых студентов, поступивших в Школу-студию в 1952 году, ни такой мобильности, ни особого выбора необременительного для их кармана места встреч не было. Поэтому «Артистическое» их устраивало хотя бы потому, что находилось дверь в дверь с учебкой.
Увы, но само кафе со времен щегольского довоенного «Артистика» тогда сильно «потускнело». Это особенно ощущалось в первой половине дня, когда в кафе доминировали командированные, а в меню — блинчики и жареная колбаса с горошком. Зато во второй — как раз к моменту традиционного блиц-визита мхатовских корифеев — обстановка заметно облагораживалась. И тогда над столиками плыл аромат трехзвездочного коньяка и запах хорошо приготовленного кофе.
Похоже, этот умиротворяющий аромат «сладкой жизни» несколько усыпил соответствующие службы. Потому что стихийный взлет неформальной популярности «Артистического» вначале как-то не очень проявлялся. В отличие от юных девиц, желающих хоть одним глазком «посмотреть на настоящих артистов». Вот уж кто поспел, как ложка к обеду! Корифеи на эту «армию любви» производили неземное впечатление. И поэтому могли не волноваться. А вот пылкие «студийцы», распускавшие перед юными девами хвост, были в большой опасности от игры их глаз. Впрочем, и девушкам с ними было то ужас как весело, то страх как интересно.
Надо воздать должное природной женской способности как-то заглядывать в наше мужское будущее! Юные театралки верно определили вектор своих симпатий. Потому что курс 1952 года оказался действительно незаурядным. Причем не только в мужской, но и женской своей части. Достаточно перечислить имена тех, кто потом стал наиболее известным: Михаил Козаков, Виктор Сергачев, Олег Басилашвили, Татьяна Доронина. И конечно же Евгений Евстигнеев. Последнего малознакомые девушки уже звали Евгением Михайловичем. Он и вправду был самым старшим, самым талантливым и вообще — любимцем курса. Вспоминая о нем и о той поре, Миша Козаков в своей — не устаю это повторять — замечательной «Актерской книге» описывал, как Евстигнеев очень смешно знакомился с этими самыми девушками, играл на гитаре, пел, «виртуозно стуча по дереву двумя вилками, — когда-то был барабанщиком в оркестре».
Знакомились ли они с этими начинающими «феями» как раз в «Артистическом», там ли именно стучал по столику вилками будущий гениальный исполнитель роли «голого короля» в одноименной пьесе Шварца, Михал Михалыч не указывал. Однако и так понятно — случалось и там. Причем с теми же периодическими пересечениями с мхатовскими стариками, заглянувшими в «Артистическое» на огонек. И почти аналогичным стремлением — насколько, разумеется, позволял обычно полупустой карман — подражать им во всем, даже в одежде.
Правда, он же пишет и о том, что уже тогда никакого особого «придыхания» в отношении своих кумиров у них не наблюдалось.
Нет! Когда великие мастера бывали на сцене в ударе, они творили чудеса. Ну, разве можно было, к примеру, не восхищаться ливановским Ноздревым или Грибовым — Собакевичем в «Мертвых душах»! А как блистали в переводных пьесах Андровская и Кторов?
Иное дело, что при этом происходило с самим легендарным театром. С мхатовским репертуаром, например, где директивно царила законсервированная классика, которая если изредка и разбавлялась чем-то более современным, то непременно просоветскими ремесленными поделками драматургов типа Сафронова и Сурина.
И каково было тому же Козакову? Конечно, велика честь ему, восемнадцатилетнему, выходить на главную драматическую сцену страны к трем чеховским сестрам. Но куда деваться от того, что когда они все трое сходились на сцене, то им вместе набиралось чуть ли не полтораста лет…
Какая уж тут система Станиславского? Одно лишь его знаменитое: «Не верю! Не верю!»
Еще раз напомним, в какие времена из души молодых вырывалось это «не верю». Ведь в начале 1950-х главный «культ личности» еще сидел в Кремле и держал всю страну в кулаке. Потом еще несколько лет — вплоть до XX съезда — с всесоюзным почетом «витал» над ней, лежа в Мавзолее. А тем временем, оказывается, буквально в пяти минутах ходьбы от Кремля, в отдельно взятом проезде Художественного Театра (ныне Камергерском переулке) уже вовсю шел внутренний процесс развенчания любого культа как такового.