Легенды осени

В конце октября 1914 года из Шото, штат Монтана, в Калгари, провинция Альберта, выехали три брата, чтобы завербоваться на Первую мировую войну (США вступили в нее только в 1917-м). С ними ехал старый шайенн по имени Удар Ножа – он должен был вернуться с лошадьми, потому что лошади были чистокровные, а отец считал, что негоже сыновьям отправляться на войну на клячах. Удар Ножа знал все короткие пути на севере Скалистых гор, поэтому маршрут пролегал по безлюдным местам, вдали от дорог и поселков. Выехали до рассвета; в конюшне отец, завернувшись в одеяло из бизоньей шкуры, держал керосиновую лампу, и пар прощального дыхания окутывал их и белым облачком поднимался к стропилам.

На рассвете задул сильный ветер, желтые листья осин неслись по горному пастбищу и хороший себя в лощине. Когда переходили вброд первую речку, листья тополей, раздетых ветром, кружились в водоворотах и прилипали к камням. Люди остановились и посмотрели, как белоголовый орлан, согнанный с высот первым снегом, безуспешно преследует в зарослях стаю крякв. Даже здесь, в долине, слышен был высокий чистый вой ветра в скалах над границей леса.

К полудню они достигли водораздела, центрального хребта, и обернулись, чтобы в последний раз посмотреть на ранчо. То

есть посмотрели братья – и от зрелища захватывало дух: свирепый ветер очистил воздух, и ранчо казалось невозможно близким, хотя до него было уже тридцать километров. Не оглянулся только Удар Ножа – он боялся сантиментов и продолжал надменно смотреть вперед, когда они пересекали Северную Тихоокеанскую железную дорогу. А чуть дальше, во второй половине дня, когда услышали тоскливый вой волка, они не подали виду, что слышат его, – дневной вой был самой плохой приметой. Позавтракали на ходу, чтобы не спешиваться на краю поляны, где снова мог долететь до них сверху печальный крик. Альфред, старший брат, прочел молитву, а Тристан, средний, выругался и, пришпорив лошадь, обогнал Альфреда и индейца. Младший, Сэмюел, ехал не спеша, внимательно разглядывая флору и фауну. Восемнадцатилетний, любимец семьи, он уже провел год в Гарварде и занимался в музее Пибоди, верный традиции Агасси [1] .

Когда Удар Ножа остановился на краю широкого луга, поджидая Сэмюела, сердце у него замерло при виде выбежавшей из леса чалой лошади со всадником, закрывшим лицо половиной выбеленного бизоньего черепа, – смех всадника разносился по всему лугу.

На третий день ветер улегся, воздух потеплел, солнце светило тускло сквозь осеннюю дымку. Тристан подстрелил оленя, к отвращению Сэмюела, который ел оленину только из врожденной вежливости. Альфред по обыкновению был задумчив, безучастен и удивлялся про себя, как могут Тристан и Удар Ножа есть столько мяса. Он предпочитал говядину. Индеец и Тристан первым делом стали есть печень; Сэмюел рассмеялся и сказал, что сам он всеядный, но может превратиться в травоядного. Тристан же был истинным плотоядным, мог наедаться впрок и скакать, или спать, или пить, или бабничать дни напролет. Остаток туши Тристан отдал фермеру, гомстедеру [2] , в чьем убогом сарае они проспали ту ночь, предпочтя сарай густому аммиачному запаху халупы, набитой детьми. Фермер, что характерно, не знал о войне в Европе, да и где находится Европа, плохо себе представлял. Что нехарактерно, Сэмюелу за ужином понравилась старшая дочь, и он прочел ей стихотворение Генриха Гейне по-немецки, на ее родном языке. Отец смеялся, мать и дочь в смущении ушли из-за стола. На заре, когда уезжали, дочь дала Сэмюелу шарф, который вязала всю ночь. Сэмюел поцеловал ей руку, пообещал писать и оставил ей на сохранение золотые карманные часы. Удар Ножа наблюдал за этим из загона, где седлал лошадей. Он поднял седло Сэмюела так, словно поднимал сам рок – рок всегда властвовал над самыми дальними, самыми темными далями женского. Пандора, Медуза, вакханки, фурии – все женщины, хоть и мелкие богини вне половой принадлежности. Легче ли кому помыслить смерть, чем взвесить землю и сердце красоты?

Остаток пути до Калгари они проехали в расцвете короткого бабьего лета. Был неприятный инцидент в придорожной таверне, где они привязали лошадей, чтобы сполоснуть пыльные рты пивом. Хозяин отказался впустить индейца. Сэмюел и Альфред уговаривали его, а Тристан, напоив лошадей, пришел, увидел, в чем дело, и избил мясистого хозяина до бесчувствия. Он швырнул золотую монету работнику, нерешительно державшему пистолет, взял бутылку виски, жбан пива, и они устроили тут же под деревом пикник. Удару Ножа вкус виски и пива понравился, но он только сполоснул ими рот и выплюнул на землю. Он был шайенн, но последние тридцать лет прожил на территории блэкфутов и кри и решил, что напьется лишь в том случае, если сумеет вернуться в Лэйм-Дир до того, как умрет. Альфреда и Сэмюела рассмешило его поведение – но не Тристана, который его понимал и с тринадцати лет был близок с Ударом Ножа, тогда как Сэмюел и Альфред скорее игнорировали шайенна.

В Калгари добровольцев встретили с необыкновенным радушием. Майор, собиравший здесь кавалерию, происходил из той же области Корнуолла, что и их отец, – и даже отплыл из Фалмута на шхуне в тот же год, только в Галифакс, а не в Балтимор. Майор был озадачен нежеланием Соединенных Штатов вступить в войну, которую правильно рисовал себе более страшной и долгой, нежели те легкомысленные оптимисты в Канаде, которые думали, что стоит им высадиться в Европе, как гунны с кайзером бросятся наутек. Впрочем, такое бахвальство в солдатах приветствовалось, поскольку в международных экономических и политических махинациях их роль – пушечное мясо. За месяц обучения перед тем, как их по железной дороге отправили в Квебек, чтобы посадить там на войсковые транспорты, Альфред быстро стал офицером, а Сэмюел, благодаря его немецкому и умению читать топографические карты, – адъютантом. Тристан же дрался и пьянствовал и был отряжен в конюшню, где чувствовал себя вполне в своей тарелке. Мундиры смущали его, на строевой он чуть не плакал от скуки. Если бы не преданность отцу и не Сэмюел, которого он считал необходимым опекать, Тристан сбежал бы из казармы и на краденой лошади поскакал обратно на юг, по маршруту индейца.

А там, под Шото, Уильям Ладлоу (полковник инженерного корпуса в отставке) не спал ночами. В то утро, когда уезжали ребята, он простудился и неделю лежал в постели, глядя в северное

окно, дожидаясь, когда вернется Удар Ножа с известнями, пускай самыми скудными и отрывочными. Он писал длинные письма жене – жена зимовала в Прайдс-Кроссинге близ Бостона и, кроме того держала дом на Луисберг-Сквер – для вечеров, когда посещала оперу и симфонические концерты. Она любила Монтану с мая по сентябрь, но так же любила сесть в поезд, увозящий ее в цивилизованный Бостон – в те дни распространенный обычай у богатых землевладельцев. Вопреки популярному заблуждению, ковбои никогда не были хозяевами ранчо. Это были бродячие хиппи своего времени, только умелые степные казаки, знавшие животных гораздо лучше, чем друг друга. Некоторыми крупнейшими ранчо на севере центральной Монтаны владели лишь изредка наезжавшие туда шотландские и английские аристократы. (Неотесанный ирландец сэр Джордж Гор, сомнительно благородных кровей, привел в ярость индейцев, убив с тысячу лосей и столько же бизонов во время «охотничьей экспедиции».)

Но писал жене Ладлоу в состоянии горя. Она настаивала, чтобы Сэмюела не пускали на войну. Она дорожила их совместными субботними обедами в прошлом году, его рассказами об очередной увлекательной неделе в Гарварде. Младшенького она нежила, тогда как Альфред с юных лет был тяжеловесен и методичен, а Тристан неуправляем. В сентябре, через месяц после Сараева, она поссорилась с мужем и, собрав за три дня свои вещи, уехала. Теперь Ладлоу понимал, что Сэмюела не надо было отпускать, а отправить обратно в Гарвард, хотя бы ради матери. Молодая троюродная сестра, которую она привезла с востока в надежде, что они с Альфредом составят хорошую пару, обручилась, наоборот, с Тристаном. Это позабавило отца, втайне благоволившего к буяну, хотя после обеда по случаю помолвки Тристан непозволительно исчез на неделю – вместе с Ударом Ножа преследовал гризли, задравшего двух коров.

Ладлоу лежал под стеганым покрывалом и просматривал альбомы с вырезками, скопившиеся за жизнь; из-за небольшой температуры ум его был отзывчив. Он достиг возраста, когда его обычно романтический настрой уступил место иронии; прошлое сбилось в плотную массу, из которой он не мог извлечь никаких выводов. Хотя ему стукнуло шестьдесят четыре, здоровья и энергии не убавилось, и его родители, оба на середине девятого десятка, благополучно жили в Корнуолле, так что, если исключить несчастный случай, ему, вероятно, предстояло прожить дольше, чем хотелось бы. В альбоме он наткнулся на наивное стихотворение, которое написал в бытность свою в Веракрусе, – ему показалось забавным, что оно приклеено рядом с газетной вырезкой о "плодовитости трески". Горный инженер, он переезжал из Мэна в Веракрус, оттуда в Тумстон, Аризона, оттуда в Марипозу, Калифорния, оттуда на медные рудники в Верхнем Мичигане. Женился только в тридцать пять лет, причем выбор с обеих сторон был неестественный: она – дочь несметно богатого инвестиционного банкира в Массачусетсе. Нелепость слияния заключалась вовсе не в деньгах: его шахта в Веракрусе все еще давала около двухсот двадцати килограммов серебра в месяц – почти четыре тысячи долларов по тогдашним ценам. Собирались они в банке в Хелине, куда он ездил несколько раз в год, чтобы присмотреть за инвестициями и отвести душу в Клубе скотоводов. Брак их выгорел, китсово [3] пламя сменилось отчужденной, изломанной элегантностью. Затянувшийся медовый месяц в Европе цивилизовал их до такой степени что его не очень беспокоило, возьмет ли она на зиму любовника в Бостоне, обычно гораздо моложе себя. Последней, приглушенно скандальной ее связью будет гарвардский студент Джон Рид, в дальнейшем знаменитый большевик, который умрет в Москве от тифа. Как и у многих богатых феминисток того времени, увлечения ее были пылкими и прихотливыми. После того как старший сын был надлежащим образом назван в честь деда Альфредом, второй стал жертвой ее редких порывов и получил имя Тристан, позаимствованное из курса средневековой литературы в Уэллсли-колледже. Довольно характерно, что она была первой женщиной, игравшей в поло почти на уровне тех конных сибаритов, которые воспринимали мир как собственную конюшню. Но она была роскошной женщиной, даже на шестом десятке, взбалмошная красавица, прежде худая, а теперь тяготевшая к пышности. Она пыталась сделать из бедняги Сэмюела художника, но он унаследовал научные склонности от отца и бродил по окрестностям ранчо со справочниками по естествознанию, добросовестно исправляя в них викторианские погрешности.

Впервые после отъезда сыновей Ладлоу спустился к обеду и с отчаянием посмотрел на единственный прибор во главе стола; камин гудел, но ни тепла, ни уюта в столовой от этого не прибавлялось. Роско Декер, его управляющий, пил кофе со своей женой по прозвищу Кошечка, красивой индианкой кри; за последние несколько лет жена Ладлоу научила ее хорошо готовить по старинной французской кулинарной книге под названием "Али Баб". Декеру (никто не звал его Роско – он не любил свое имя) было около сорока; у него были худые ноги конника, зато могучая грудь и руки, развитые в юности рытьем ям под столбы для изгородей.

Ладлоу сказал, что ему одиноко, и вслух подумал, не стоит ли им вместе есть в столовой. Кошечка налила ему чашку кофе и помотала головой. Декер смотрел в сторону. Ладлоу, чувствуя, что багровеет, подумал, что мог бы просто приказать им, невзирая на то, что десять лет они прожили в обоюдном расположении на дистанции. Поэтому хозяин и управляющий пили свой дневной кофе напряженно, не соблазняясь запахом оленины, которую Кошечка тушила по-нормандски в сидре, в дровяной плите. Декер пытался поговорить о скоте, но гневный Ладлоу не слышал его и смотрел мимо. Он наблюдал за Изабелью, девятилетней дочерью Декера: она шла по двору и что-то несла. Она прошла через сарай с насосом, вошла в кухню, и это что-то оказалось барсучком месячного возраста – подарком Тристана. Кошечка велела ей вынести животное во двор, но Ладлоу заинтересовался и остановил девочку. Зверек выглядел больным. Ладлоу сказал, что молоко должно быть теплым и, может быть, барсук захочет молотого мяса. Кошечка пожала плечами и стала раскатывать тесто для печенья; Ладлоу согрел молоко, а Декер тем временем осмотрел барсучка. Они нашли припрятанные в кладовке старые детские бутылочки с сосками, Кошечка покормила зверька, качая на руках; он пил с жадностью. Ладлоу подобрел, достал бутылку арманьяка, налил в стаканы себе и Декеру, чтобы добавить в кофе. По каким-то своим метисовским соображениям Изабель отказалась ходить в школу, и Ладлоу сказал, что будет сам ее учить, прямо с завтрашнего утра, в восемь ровно.