Легенды Седого Маныча
Шрифт:
— Прости, Ксенюшка, должен я товарищам помочь, — сказал и побежал к тачанке.
Тут одну лошадь, которая в тачанку была запряжена, пулей подкосило, вторая с перепугу на дыбы встала.
— Режьте постромки, бегите, я вас прикрою, — крикнул Василий, запрыгнул в тачанку и припал к пулемету.
Ксения на крыльце стоит и все это видит. Мечется, хочет к суженому бежать, да отец на пути стал, а мать за платье держит, не пускает.
Только вдруг умолк пулемет, ни одной пули не осталось. А белые уже на конях подскакали. Вынул тогда Василий саблю и приготовился
— Не стрелять, взять живым!
Василий спрыгнул с тачанки, махая саблей.
И вдруг раздался выстрел, Василий рухнул на землю.
— Кто стрелял? — кричит офицер.
— Я стрелял.
Смотрит офицер: стоит мужик с парнями, в руках винтовку держит. Это Лытаев с сыновьями. «Он наш общий враг, — говорит, — потому и убил». Ксения кинулась к суженому и застонала, словно чайка над озером. А Лытаев говорит старшему сыну:
— Не хотела она с тобой под венец идти, бери ее так! Волоки в сарай!
Как услышала Ксения это, схватила саблю, которую любимый из рук выронил, и крикнула:
— Не подходи — зарублю!
Парень остановился, а отец его подначивает:
— Девки испугался? Говорю тебе, бери ее силой!
Тут двинулись на Ксению все братья и отец Лытаевы. Она и побежала к Манычу. На пути уж саблю бросила, чтобы легче бежать было. Добежала до озера, а Лытаевы уже за спиной дышат. Повернулась к ним Ксения, посмотрела гордо так и говорит:
— Ну, берите теперь меня из озера, если достанете!
И как была в фате, в подвенечном платье, так и бросилась в воду. Где уж ее достать! Так и скрылась навечно в Маныче.
А вскоре после этого чайку-то народ и приметил. Белая-белая, как невеста, покружится с жалобным криком и сядет на крышу дома, где Ксения жила. И решили люди: не иначе, Ксенюшка это, по любви своей погубленной плачет.
Карагач
Старое, изломанное бурями дерево долгие годы одиноко стояло посреди большого хлебного поля. Откуда оно взялось и почему тут растет? Оказывается, и у него своя история.
Петр, уехавший из родного села в город на учебу, прибыл на несколько дней, чтобы погостить у матери, а заодно рассказать товарищам о новой жизни. Парни и девушки слушали его с большим интересом.
Когда созвали сельчан на общее собрание, Петр тоже пошел. Сходка была на редкость бурной. Мужики решали важный вопрос: вступать или не вступать в колхоз. Начальник из района произнес краткую речь и предложил собравшимся высказаться.
— Ежели я хозяин, то отдай голытьбе и коней, и коров лучших! — возмутился Илья Терновой. — А они чего же, чирики драные принесут?
— Вот, вот, — поддакнул блажной Николка, который всегда поддерживал Тернового, потому что мечтал породниться с ним, выдав дочь замуж за его сына. — Я, значит, своих двух овец тоже должен отдать? А что, к примеру, Василиса даст? У нее же всей живности — кот да Петруха!
— Ты сына моего не трожь! — закричала Василиса. — Тебя завидки берут, что он ученый!
— От энтих-то ученых вся смута и идет, — недовольно прогудел Терновой.
Не хотел Петр в спор вмешиваться, но не выдержал обидных слов Николки. Вышел к столу, улыбнулся всем широко и радостно. Василиса гордо посмотрела на обе стороны: каков, мол, сын-то! Только и счастья, только и радости у нее было, что Петруша. Лучше него никто в селе говорить не умел. Вот и повел он свою речь о колхозе:
— Каждый из нас из года в год сам свой клочок земли поднимает, ни рук, ни сил не хватает. А кто-то и вовсе не на себя, на богатых мужиков работает. Вон у Тернового сколько батраков! Так до каких же пор надрываться будем? Вы только посчитайте, сколько мы на одной меже земли теряем! Чем мы друг от друга отгораживаемся? Землей! Да если все межи перепахать, это сколько десятин выйдет! Никто не считал? А вы посчитайте.
Петр никого конкретно не уговаривал, но так убедительно рассказывал о выгодах совместного хозяйствования, что мужики сами удивились, сколько всякого добра они теряли на индивидуальных участках. Опять же, где справедливость? У Тернового, к примеру, всего ртов-то он, его Лукерья да сын, а земли больше, чем у всех остальных. Мужики склонялись к тому, что колхоз создавать надо.
— Уговорил-таки, — злобно прошептал Терновой.
— Ну, вот, я все сказал, — Петр опять широко и светло улыбнулся. — Я первый ставлю свою фамилию в списке. Вернусь с учебы — и прямо в колхоз. А теперь ты иди, мама.
Василиса важно выплыла к столу, написала корявыми буквами имя и фамилию и с достоинством пошла на место. Ведь это шутка ли сказать — они с Петрушей колхоз зачинают!
— Куда конь с копытом, туда и рак с клешней, — громко и злобно процедил Терновой.
Василиса смерила его насмешливым взглядом и неожиданно нашлась:
— А тебе копытов не хватит всех лягать.
Собрание дружно засмеялось.
— Попомню я тебе эти насмешки, — злобно прошипел Терновой и быстро пошел к выходу.
Вслед за ним вышли еще несколько мужиков, не согласных с собранием. Остальные подходили к столу и расписывались на листке бумаги кто как умел. Как ни шумели «крепкие хозяева», колхоз был создан и утвержден сходкой.
Василиса, радостная и гордая за сына, который так умело повернул собрание, стояла возле двери и ждала его. Он обсуждал что-то с районным начальником, и ей было очень лестно, что все сельчане видят, в каком почете ее Петруша. Потом сын подошел к ней:
— Мама, я немного погуляю.
— Гуляй, сынок, пока не шибко занятый, а то в колхозе дел много будет, — ответила Василиса, глядя на парней и девчат, которые теснились рядом, ожидая его.
Василиса ждала сына за полночь, истомилась и не заметила, как ее сморил сон. Вскинулась, когда прокричал петух. Что же это Петруши все нет? Она вышла на крыльцо и оглядела двор, небольшой пригорок и тропку, ведущую к Манычу. От недоброго предчувствия ослабли ноги и холодный комок подкатился от сердца к горлу. Вдруг она увидела на дороге Николку, до нее долетели его слова: