Лёка и Алёна
Шрифт:
— Да вот же. Ты разве не слышишь?
–
Снизу доносился нежный шепот бормашины. — Гюнтер всегда со мной…
Рольф появился на следующее утро, Лека еще лежала в кровати.
— Я думал всю ночь, — начал он.
— Выйдите, — попросила она, — я наброшу халат.
Она вышла в салон.
— Бедный Рольф! И о чем же вы думали всю ночь?
— Я принял решение: ваша муттер будет жить с нами!
— Вы джентльмен, Рольф. Но у мамы несносный характер!
Она командует.
— Ради вас, шейне Леккэ…
— Данкешен. Тогда я звоню, чтоб она собирала детей и выезжала.
— Каких детей?
— У меня трое детей, майне либе.
— Их фарштейн нихт, — заволновался Рольф, — их…
— Что же тут фарштейн нихт — дети, киндер, от каждого мужа — по киндер.
— У вас было трое мужей, драй? — Рольф для точности изобразил число на пальцах.
— Четверо, — поправила Лека, — но один не мог. Он стрелял из лука, и стрела угодила ему… Вы понимаете меня, Рольф?
— Я, я! Гюнтер тоже стреляет из лука.
— Ну, так вот, — продолжала Лека, — мы обошли всех светил — никто не помог. Пришлось с ним расстаться.
Рольф икнул.
— Не переживайте. Остальные из лука не стреляли, и у них получалось. Родила разбойников, все трое сорви головы, драки, мат, гашиш. Хотела их в тюрьму — не берут — переполнено. Может, в Германии придут в норму. И потом, говорят, у вас тут тюрьмы, как у нас санатории.
— Не знаю, не сидел, — Рольф был раздражен.
— Варум? — спросила Лека.
Рольф встал и вышел.
— Зачем ты с ним так, — сказала Алена, — он уже не молод. Ему нужен покой.
— Пусть не ищет таких жен, как я, — отрезала Лека.
Два дня Алена думала, как выдать подругу замуж. Она хотела, чтоб Лека жила с ней рядом, как когда-то, в далеком Питере. Наконец, она решила устроить званый вечер.
— Будет весь холостой Аахен, — сказала она Леке, — выбирай.
— Дала б ты мне отдохнуть, — только и ответила та.
Вечером собрались холостые аахенцы. Все блистали умом и белыми зубами.
— А где Гюнтер? — спросила Лека.
— Он внизу. И потом — он женат. Выбирай, тебя пожирают глазами. Немцы любят русских жен не меньше, чем пиво.
За Лекой ухаживали, поили шампанским, что-то шептали на ухо. Потом ее захватил высокий томный заика.
— Сказочно богат, — шепнула Алена, — продает верблюдов в Арабские Эмираты.
Весь следующий день Лека провела с Фридрихом. Он не только продавал верблюдов арабам, но и рис Китаю и сакэ — Японии.
— Видите ли, — объяснял он Леке, — я продаю странам их традиционный продукт.
К вечеру он тоже предложил Леке руку.
— Медовый месяц мы проведем на слоне, — пообещал он.
— У меня мама, — начала Лека.
— О, муттер, муттер, либе муттер, — продекламировал Фридрих.
— И она будет жить со мной.
— Ради Бога.
— И у меня четверо детей.
— У меня трое, — заметил Фридрих, — пусть у них у всех будет русская бабушка. И русская мама.
— Вы хотите, чтоб я воспитывала ваших киндер? — спросила Лека.
— Натюрлих. Я ведь дома не бываю. Надо доставить макароны в Италию, апельсины в Египет, палочки в Токио. Мы будем видеться редко, но мне будет приятно, что дома ждет верная жена.
— С чего вы взяли, что я верная?
— Все русские жены верные. Вы не слыхали? Вы будете сидеть дома и ждать меня, — заключил он, — как это там у вас? "Жди меня — и я вернусь, только очень жди…"
И вновь Леке захотелось влепить оплеуху.
— Я изменяла, — сказала она, — я работала проституткой, в Москве, с иностранцами, в отеле "Националь".
— Как?!
— Тссс, Алена не должна знать.
— Альшулдиген, — начал заикаться Фридрих, — к-крокоди-лы. Я должен лететь в Африку — к крокодилам.
Он вылетел, чуть не сбив Алену…
— Что ты ему такое сказала?
— Если ты вздумаешь меня еще с кем-то познакомить, — сказала Лека, — я пошлю тебя к чертовой бабушке! И улечу домой.
— Кретинка, — взорвалась Алена, — почему ты не хочешь жить в цивилизованной стране?! Ездить по миру, скакать на лошадях. Ты заслуживаешь этого! Немецкий муж всегда обеспечен, всегда выбрит, предупредителен, в начищенных туфлях. Хочешь взглянуть на туфли Гюнтера?
— Хочу видеть Гюнтера, — сказала Лека, — живого Гюнтера!
— Еще увидишь. Ты тут всего несколько дней, — Алена раскрыла шкаф. — Взгляни, как отглажены брюки! Все сорок восемь пар. И потом, — она хлопнула дверцей, — кроме "майне либе" я от него ничего не слышала.
— А бормашина? — спросила Лека.
— Перестань! Почему ты не хочешь стать "майне либе"?!
— Я ею уже была.
— Еще. Надо все время быть "майне либе". В Аахене это возможно.
— В Аахен я приехала дышать розой, — ответила Лека.
Ночью позвонил Рольф.
— Согласен на киндер, — сказал он, — я ведь в молодости тоже любил побуянить. Давайте с детьми!
— А бабушка? — спросила Лека.
— Какая бабушка? — трубка в руке Рольфа задрожала.
— Гроссмуттер, — объяснила Лека, — скоро девяносто, я даже не знаю, как она перенесет самолет.
В трубке начало происходить что-то страшное — она хрипела, кашляла, охала, рыгала.
— О гроссмуттер не может быть и речи! — рявкнула трубка.
— Варум? Она обожает Гете, она плачет на Брукнере. Правда, она храпит. В Санкт-Петербурге она будит весь дом.
— У меня она будить не будет! — Рольф бросил трубку.