Лекарь
Шрифт:
Он снял с пальца перстень-печатку и протянул его Никите:
— Носи, достоин! С этим перстнем тебя ко мне всегда пропустят.
— Спасибо, государь, — Никита поклонился.
— Не могу ответить тем же, — развёл руками царь. — Всё-таки я самодержец, а ты — подданный мой.
Никита надел перстень на безымянный палец левой руки. Перстень был слегка великоват и ёрзал на пальце — так ведь к ювелиру можно сходить, по размеру подогнать, зато подарок царский в прямом и переносном смысле.
Пару минут Никита внимательно разглядывал подарок. Рисунок затейливый,
— Всё, государь, я свою работу сделал. Прощай!
— Как же «прощай»? А кто обещал научить меня играть в эти… название запамятовал…
— Нарды, — подсказал ему Никита. — Только в Вязьме игры нет. Доску сделать надо, шашки. Это теперь до Москвы подождать надо.
Царь вздохнул:
— Не скоро ещё в Москву ехать.
— А что так?
— Язва моровая в первопрестольной. Боюсь воинство и бояр туда везти, заболеют. Мрёт народ.
Никиту обдало холодом. Слухи об эпидемии бродили, но неясные. А тут сам государь сказал, значит — верно, не врут. Душу охватила тревога — как там Любава?
Лекарь вернулся к своим обязанностям, а царь выздоровел и уже появлялся на людях.
Меж тем из Москвы доходили слухи один страшнее другого. Что вроде уже сотни, если не тысячи умерли, что в городе голод и паника. Никита не знал — верить ли слухам? И никаких способов узнать правду. Ведь и письмо не отправишь — если только с оказией. Так ведь и не ехал никто в Москву, боялись. Да и не пускали туда.
И только два месяца спустя, когда царь получил обнадёживающие известия, они выехали в Москву. Царский поезд — как называли его обоз — растянулся едва ли не на версту, а за ним царедворцы, бояре да князья, и каждый со своим обозом. Колонна санная вытянулась — ни начала не видно, ни конца. И то сказать — одних князей не перечесть: Борис и Иван Морозовы, Илья Милославский, Никита Романов, Борис Репнин, Бутурлин, Хованский, Гаврила Пушкин, князья Долгоруков, Львов, Хитрово, Стрешнев, Ртищев — да всех и не перечесть. Весь цвет дворянства.
За неделю добрались до первопрестольной. Как только сани остановились у хором Елагина, Никита едва ли не бегом кинулся к дому Пантелеевых. Последние метры перед переулком уже бежал. Холодный воздух обжигал горло, выдавливал из глаз слёзы.
Свернув в переулок, он резко остановился и застыл на месте, поражённый увиденным: дома не было. Были стены, обуглившиеся от пожара, была провалившаяся внутрь крыша… Пахло горелым.
От чувства беды сжалось сердце, как будто кто-то ухватил его холодной когтистой лапой. Никита уселся в сугроб, зачерпнул в ладонь снега, вытер лицо. Что делать, где искать Любаву? Жива ли?
Он поднялся и подошёл к бывшему дому. Забор вокруг сгорел, только головёшки из-под снега чёрные торчали. Никита заглянул в пустой дверной проём — выгорело всё дотла.
Потрясённый, он побрёл к церкви, куда ходил раньше. На паперти знакомый нищий кутался в лохмотья. Увидев Никиту, он узнал его и отвернулся, но тот сунул ему в руку монетку:
— Говори!
— Беда в город пришла, парень. Почитай, в самом начале мора сначала купчиха умерла, а за ней и Любава. Она ведь на сносях была… Дом сожгли сразу. Туда не ходит никто, боятся. В каждом квартале, на каждой улице не по одной семье погибло, не один дом сгорел.
— Почему мои? — тупо спросил Никита. Ответа он не ждал, да и что нищий ему мог сказать? Даже могилы нет, поклониться некому и негде.
Никита не помнил, как он добрёл до княжеского дома и прошёл в свою комнату. На постель лёг прямо в полушубке. Он ничего не хотел делать, никого не хотел видеть — полная апатия!
В дверь постучала прислуга.
— Никита, князь к столу просит, ужинать.
Никита лежал молча. Он и князя видеть не хотел. Это ведь он его с собой на войну взял. А остался бы Никита здесь, в Москве, может — и помог бы как-то, спас. Хотя кто его знает? Он ведь даже не представляет, что это такое — «моровая язва». От подобных болезней и при современном ему лечении смертность очень высокая. А уж при нынешнем уровне медицины — если её можно медициной назвать — и вовсе лотерея, случай.
Он не спал всю ночь, мучился, изводил себя укорами. Они здесь умирали, его женщины, а он там, под Смоленском, помощь незнакомым людям оказывал. Как-то несправедливо это. И вроде не грешен он перед Богом и людьми, а наказан.
Он метался по своей комнатушке, не зная, как жить дальше. Сразу опостылело всё, даже любимая хирургия. Были у него раньше женщины, нравились — даже гражданским браком жил, как с Венерой. Но не везло ему, не мог он работу поделить с женщиной, всегда медицину любил больше, чем женщину. Наверное, они это чувствовали и уходили. Тут же влюбился в первый раз, и так сильно — ну как мальчишка. И вновь работа встала между ним и Любавой, и ничего уже не вернуть, ничего не исправить. Невозможно прощения попросить, даже на коленях не вымолить — нет больше Любавы. Как жестока судьба, что подарила ему только одну ночь — и то не всю — на ласки любимой.
Никита подошёл к шкафу, вытащил кувшин с переваром, налил полную кружку и выпил как воду, не почувствовав вкуса. Усевшись на постель, он разрыдался. Над своей ли судьбой, над преждевременной смертью Любавы — кто знает?
Глава 8
МОНАСТЫРЬ
Он очнулся поздно. Через слюдяное оконце в глаза бил яркий свет. Сразу вспомнил вчерашнее, и стало муторно. Он скинул полушубок — ведь так и спал в нём, забывшись пьяным сном. Тело было липким от испарины. В баню бы сейчас.
В дверь постучали.
— Войди.
Вошёл холоп.
— Баня истопилась, Семён Афанасьевич зовёт компанию составить.
— Скажи — буду.
Баня сейчас в самый раз, давно по-человечески не мылся.
Никита залез в сундук, но смены чистого белья не было. И кофра с инструментами тоже нет. Ба! Да он же всё на санях оставил, когда приехал вчера, к Любаве помчался.
Никита спустился на первый этаж, умылся, в людской спросил:
— Где мои вещи?
— Да вон в углу стоят.