Лекарство от одиночества

Резник Юлия

– А то что? – сощуриваюсь, после истории с Валовым, после всего разочарования, что он заставил меня испытать, готовая и к угрозам, и к неприкрытому шантажу.

– А то ничего, – как-то устало усмехается Бутенко. – Просто постарайся. Универ ты окончишь, я обещаю. По поводу финансов тоже можешь не беспокоиться. Ну и с малым я буду помогать по мере сил. В моем возрасте к отцовству подходишь уже со всей осознанностью. Не бойся, что это все на тебя одну ляжет.

Прикрыв глаза, оседаю на стул.

– Хочешь, чай заварю?

– Хочу, чтобы ты ушел. Пожалуйста.

Это жестоко. Знаю. Но со мной жизнь поступила тоже не лучшим образом. Так что, Жор, без обид. Пока каждый сам за себя.

– Ладно. Если ты пообещаешь не делать глупостей.

–

Не буду. Даю слово.

Я и впрямь не собираюсь поддаваться искушению выйти в окно. Потому что мне нельзя. У меня Мишка. Как минимум.

Какое-то время спустя хлопает дверь, и я остаюсь наедине со своими мыслями. Их много в моей голове. Безрадостных, абсолютно разрушительных мыслей. Представляю, какой кошмар начнется, когда о моей беременности станет известно. И этот неминуемый ужас, как ни странно – моя единственная уверенность в будущем.

Я не знаю, что мне делать. Как быть? Под ногами не осталось ни единой опоры. Шаркая тапками как старуха, возвращаюсь в спальню, раздеваюсь и долго смотрю на себя в зеркало. И как я не увидела изменений? Грудь – как у Памелы Андерсон, живот… нормальный, но в тонусе. Робко касаюсь пальцами и тут же отдергиваю руку, горько расплакавшись.

– Подумаю об этом завтра, – обещаю себе. Но назавтра привозят Мишку, а глядя в его глазенки, не такие уж и раскосые, надо заметить – думать о том, убить или оставить в живых плод, из которого может получиться такой же маленький человечек, совсем невыносимо. Потому что ответ один. И он не терпит двусмысленного прочтения. Надо быть какой-то уж совершенно бесчувственной тварью, чтобы, имея поддержку и все ресурсы дать малышу жизнь, не сделать этого.

А поддержка у меня есть, да… И не на словах. Бутенко на самом деле старается. Наутро мне доставляют большой пакет с фруктами и пакетик поменьше – из аптеки. В нем витамины для беременных и фолиевая кислота, которую по-хорошему следовало начать принимать еще на этапе планирования беременности. Уж слишком важный это элемент. Но мы ведь ничего не планировали… Стараясь не заплакать, отправляю пилюли в рот. Я делаю то, что надо. Но ощущение того, что это все происходит не со мной, никуда не девается. Может, потому, что я никому так и не рассказала о своей беременности. Никто кроме Георгия, встреч с которым я избегаю, не спрашивает, как я себя чувствую. Никто кроме него не носится со мной, как с хрустальной. Я живу, как жила: езжу в универ, отрабатываю свою четверть ставки по выходным, таскаю на руках Мишку, неизбежно встречаюсь с родителями и Юрой и… молчу, оттягивая конец света. Я даже в женскую консультацию обращаюсь потому, что Бутенко, окончательно потеряв терпение, затаскивает меня туда едва ли не силой. Врач недоумевает, почему я сама, будучи медиком, так с этим затянула, и водит датчиком по животу. Я отстранённо молчу и поначалу даже на экран не смотрю, отворачиваюсь… А потом уже не могу не смотреть. У него ручки есть, ножки, пальчики…

– И тонус такой! Эльвира Валерьевна, вам бы на сохранение! Ложимся?

– Конечно, – сиплю я, зажмурившись.

– И пульс скачет. Ты чего? Волнуешься, что ли? Все будет хорошо. Прекращай.

Так-то оно так, но чтобы лечь в больницу, мне нужно пристроить сына к родителям. Значит, придется им объяснять, что да как, а мне заранее плохо от этой мысли!

– И давление! Ты как хочешь, Эльвира Валерьевна, а я тебя в стационар поднимаю.

Я так пугаюсь, что даже не берусь возражать. Звоню маме, сбивчиво объясняю ситуацию. Прошу забрать Мишку и привезти мне вещи в больницу. Та, конечно, в полнейшем шоке. Сто раз переспрашивает, уверена ли я, что беременна. Я отмахиваюсь, задолбавшись повторять одно и то же по кругу. Обещаю все объяснить при встрече. И обрубаю связь, потому что звонит обеспокоенный моим долгим молчанием Георгий. Объясняю еще и ему что да как. Соседки по палате с любопытством вслушиваются в наш разговор, думая, что я беседую с мужем. Мне положен постельный режим,

и я не могу выйти в коридор, чтобы поговорить приватно. Торопливо заканчиваю беседу и отворачиваюсь к стене. Обсуждать свою ситуацию ни с кем не хочется. Рискую, конечно, показаться подругам по несчастью невежливой, но мне мамы с Бутенко за глаза хватило. Хочется тишины и покоя. Но где там! Приходит медсестра, ставит мне какие-то уколы. И не иначе как в них есть что-то от нервов, потому что я засыпаю.

– Эля… Элечка, – будит меня… Юркин голос. – Ну, ты что? Ты почему мне не сказала?

ГЛАВА 25

ГЛАВА 25

Да твою ж дивизию! Мама! Просила же никому ничего пока не говорить. А Юра? Совершенно ведь непонятно, почему он сияет как лампочка. Ну, если только предположить, что Валов решил, будто это его ребенок. С болезненной жадностью вглядываюсь в его лицо. Нет. Ну уж нет, боже! Он ведь в курсе, что его шансы на естественное оплодотворение минимальны. Так какого же черта Юрка и впрямь выглядит таким счастливым? Что он со мной делает? Как теперь ему сказать правду? Зная, что эта правда его убьет…

– Элечка...

Я выставляю перед собой ладонь, призывая Юру к молчанию. Делаю вдох. И понимая, что чем дольше он пребывает в счастливом неведении, тем хуже, выпаливаю:

– Это не твой ребенок, Юра. Не твой. Прости.

Все оказывается одновременно и проще, и сложней, чем я думала. Валов медленно моргает. Оборачивается на моих притихших соседок и, нервно улыбнувшись, переспрашивает:

– Это такая шутка, да?

Закусив до боли щеку, качаю головой из стороны в сторону. Слезы подкатывают к горлу. Теперь уж это точно конец. И здесь, в конце большой красивой истории, уже не хочется мстить, не хочется что-то доказывать. Хотя бы потому, что однажды я попыталась, и ничем хорошим это для нас не закончилось.

– Нет. Узнала, что ты мне изменил, и в отместку сама переспала с первым встречным.

– Ты не могла, – с болезненным недоверием шепчет Валов.

– Я была уверена, что ты тоже не можешь… Как видишь, мы оба ошибались.

Юра останавливается на мне взглядом еще на пару долгих секунд. Растирает лицо ладонью.

– Ты могла бы от него избавиться.

– А ты мог бы его принять.

Если бы любил, безусловно, мог бы. Как и я, наверное, могла бы простить все, что он натворил. А раз не получается ни принять, ни простить, значит, не так и сильна любовь. Или это мы слишком слабые. Да, наверное, у меня совсем не осталось сил… Сползаю на кровать, переворачиваюсь на бок, утыкаясь взглядом в белую стену.

– Я вещи оставлю на тумбочке. Тут одежда, вода и сок.

Мертвый голос Валова – как отражение моего внутреннего состояния. Когда-то мне казалось, что мы с ним так близки, как только могут быть близки люди. И может, не зря так казалось, а? Раз наши чувства до самого конца созвучны. Его боль отголоском моей…

– Спасибо.

Ставя точку в нашей с Юрой истории, хлопает дверь. Шепоток соседок за спиной убаюкивает, если в него не вслушиваться. Я заставляю себя встать переодеться. Пиликает телефон – звонит мама, я игнорирую. Еще одного разговора с ней я просто не выдержу. А мне надо. У меня Мишка. И еще один маленький червячок. Хотя нет. У него же уже ручки есть, ножки, пальчики… Он уже человек! Мой ребенок. Мой и Бутенко. Подумать только!

Георгий навещает меня ближе к вечеру. И всю неделю потом ходит ко мне как на работу. Активно интересуется назначениями, изучает результаты анализов, а потом сидит какое-то время у моей койки на неудобном, слишком маленьком для него стуле и уходит… Мы почти не говорим. В те дни я вообще разговариваю только с Мишкой, по которому жутко скучаю. Ну и поневоле с матерью. Потому что звоню-то я на ее телефон. Поначалу она истерила. Требовала немедленно объясниться, но я тут же ее осадила, надавив на то, что мне противопоказаны любые волнения.