Лекарство против страха. Город принял!..

Вайнер Георгий Александрович

— Это ненаучный подход, — упрямо наклонила голову Ольга, и ровные ее зубки блеснули из-под аккуратно накрашенных губ. — И уж, во всяком случае, к Лыжину никакого отношения не имеет.

— Может быть, — согласился я. — Я ведь и не возвожу свою точку зрения в научную теорию. А что касается Лыжина, то я как раз слышал, что у него есть результаты весьма серьезные.

— Ерунда все это, — категорически заявила Ольга. — Пустые разговоры, и если Лыжин даже получил что-то, то это не научное открытие, а артефакт.

Я вспомнил о поверье, будто супруги, прожившие вместе много лет, становятся похожи друг на друга. Применительно к Панафидиным это выглядело смешно, потому что уж если и

была Ольга похожа на своего мужа, то это было сходство талантливо выполненной карикатуры с оригиналом. Ее наивное и в то же время категорическое отрицание вещей, явлений, поступков, в которых она не разбиралась, которым не могла быть судьей, просто многого не понимала, — все это сильно раздражало меня. Но я невозмутимо продолжал расспрашивать Ольгу:

— Давно вы знаете Лыжина?

— Ну, Володю я знаю тысячу лет, мы с ним были знакомы еще до Александра. Лыжин даже когда-то ухаживал за мной.

— Да-а? Это интересно…

— Ах, это все так незапамятно давно было! И не верится, что оно действительно с нами происходило. Может быть, потому что все было еще очень по-детски — красиво, чисто. И у Володи тогда было просто юношеское увлечение. К несчастью, серьезное чувство к нему пришло много позднее…

— Почему к несчастью?

Ольга встрепенулась, будто поймала себя на том, что, расчувствовавшись, проговорилась, сказала то, о чем сейчас не следовало говорить, или, во всяком случае, не с милицейским же инспектором, а может быть, вообще не надо было ворошить, бессмысленно и бесполезно, почти заросший струп старых горестей. Но она сказал «к несчастью», и надо было как-то закрыть эту тему.

— Да очень как-то неудачно получилось у него. Но, поверьте, это к делу не имеет ни малейшего отношения.

— Ольга Ильинична, поймите меня, я не «копаю материал» на Лыжина. Дело в том, что транквилизатор, над которым работали Лыжин и ваш муж, или какой-то очень похожий препарат, попал в руки опасных преступников. И мне надо обязательно добраться до истины…

— Ерунда какая! — сердито взмахнула руками Ольга. — Они оба не могут иметь никакого отношения к преступникам!

Я усмехнулся:

— Между прочим, я и не думаю, что профессор Панафидин вошел в банду аферистов. Но мне нужно найти эту щель, через которую преступники подсосались к научным изысканиям Лыжина или вашего мужа. И мне думается, что она где-то в прошлом. А на искренность вашу я рассчитываю в твердой уверенности, что культурному человеку не может быть безразлична судьба большого открытия.

— Так никакого открытия еще и нет! — воскликнула Ольга. — И препарата нет! Это мистификация, артефакт! И уж совсем никакого отношения не имеет к этому наше прошлое, наша личная жизнь!

— Артефактом нельзя отравить человека.

— Но вы перепутали, они ищут не отраву, не яд, а лекарство!

— Все зависит от дозы, — я пожал плечами. — И дозой истины в моих поисках являются сведения о Лыжине. Поэтому я вас расспрашиваю так настойчиво и подробно.

— Пожалуйста, я могу вам рассказать то, что сама знаю. И вы убедитесь, что никакого отношения к вашим делам это не имеет.

— Я вам заранее признателен. Вы сказали «к несчастью». Почему?

— Потому что, может быть, это и есть тот рубеж, с которого начались все несчастья Лыжина. Может быть, это все и исковеркало его жизнь. Лет десять — двенадцать назад он познакомился с девушкой. Я видела ее несколько раз — очень красивая тоненькая брюнетка. Она была археолог или этнограф и занималась сарматской культурой. Мне запомнилось, что она рассказывала про амазонок: забавные истории, больше похожие на сказки. Да и сама она была какая-то странная. Тогда, в те дни, мне не казалось, что Лыжин так безнадежно,

неотвратимо любит ее. Может быть, потому, что он всегда подшучивал над ней. Она жила у Володи, и мы иногда заходили к ним с Александром. У них всегда был чудовищный бедлам в комнате: валялись повсюду какие-то черепки, гипсовые слепки, каменные уроды, лыжинские рукописи на всех стульях. Правда, у них всегда было очень весело, — ведь это сейчас Лыжин такой стал, а в молодости он был веселый и остроумный парень, его все девочки в институте любили. Какие-то люди там толклись постоянно, кто-то ночевал прямо на полу, магнитофон орал, каждый раз Лыжин притаскивал или непризнанного поэта, или домодельного художника. Александр не очень любил к ним ходить, а мне там нравилось… Мы тогда все очень молодые были, — добавила Ольга, будто оправдываясь.

Она вынула из пачки сигарету, и я увидел, что пальцы у нее подрагивают.

— А что произошло потом? — спросил я.

— Она замолчала, — коротко и как-то напряженно сказала Ольга.

— В каком смысле?

— Просто замолчала. Навсегда.

— Она заболела?

— Видимо, болезнь в ней жила давно. Но в тот вечер они пошли на концерт Рудольфа Керера, вернулись в прекрасном настроении, а ночью Володя проснулся от ее плача. Она сидела на постели и тихо плакала. Лыжин пытался ее расспросить, утешить, успокоить, но она молчала. Она в ужасе прижималась к нему, плакала и молчала. Немота пала в эту ночь на нее. И навсегда.

Мне очень не хотелось сейчас задавать Ольге вопросы, и она, наверное, почувствовала это, потому что сама сказала:

— Лыжин показывал ее крупнейшим светилам психиатрии, и все были бессильны: маниакально-депрессивный психоз, мания преследования. У нее и ухудшения не наступало, и не улучшалось никак. И тогда Володю охватила неистовая идея, что он сам ее вылечит. Он где-то вычитал или слышал, что Парацельс будто бы излечил от безумия женщину, которую любил больше всех на свете. И мы даже не разубеждали его, потому что в этой сказке для него еще оставалась какая-то надежда. Он работал как сумасшедший, у Александра и то не хватало сил, и они в те годы сделали целый ряд блестящих работ. А потом Володя, видимо, сам разуверился в своих возможностях, да и нервы сдали, вот он и выкинул номер…

Я подумал о прихотях женской логики, которая вовсе не так бессистемна, как принято об этом говорить. Ведь пока Ольга говорила о несчастье Лыжина, она была последовательна, искренна и открыто ранима. Но когда дошло до эпизода, в котором всей жизнью, репутацией, честью был заинтересован ее муж, она сразу сделала полный поворот, и я был глубоко уверен, что это не только и не столько шкурная потребность оградить интересы своего дома, сколько неутоленная и непрощенная досада женщины, которую когда-то любил мужчина, или, может быть, она ему только нравилась, а потом вдруг разонравилась или разлюбил — для того, чтобы полюбить другую такой палящей, яростной, страдающей любовью, которая во времени бесконечна — сейчас, пятьсот лет назад и на века вперед.

Мы долго молчали, потом я спросил:

— Мне показалось, будто вы сказали, что Лыжина знали задолго до Александра Николаевича?

— Да, Лыжин занимался на кафедре у отца и часто бывал у нас. Однажды он привел Александра, и в разговоре выяснилось, что мой старик хорошо знал Панафидина-отца.

— А откуда были знакомы ваши родители?

— Так они когда-то вместе преподавали в университете, Сашин отец был генетик, и мой — биохимик. — Ольга вздохнула и огорченно сказала: — Старику Панафидину пришлось несладко: его после знаменитой сессии ВАСХНИЛ признали не то вейсманистом, не то морганистом. Его очень критиковали, и он должен был оставить кафедру.