Лекарство против страха. Город принял!..
Шрифт:
Опергруппа, выехавшая с Рамазановым в кафе «Ландыш», провела там два с половиной часа. Все это время Рамазанов сидел за столиком с отрешенным лицом, пил боржом и кофе и курил непрерывно, закуривая сигареты одну за другой.
Но никто не подошел к нему — разгонщики, очевидно, проследили его. В середине дня Рамазанова привезли снова ко мне в кабинет, и от неудачи все были раздражены и утомлены:
— Чтобы убить змею, Коран разрешает мусульманину даже прервать молитву… — сказал Умар Рамазанов глухо, и в его сощуренных, немного косящих глазах клубилась такая ненависть, что мне стало чуточку не по себе. — Я не собираюсь лукавить, намекать, что сдался из-за мучений совести. Хотя и жалею о том, что так завелся тогда, остановиться не мог. Все казалось: вот округлю свой «пакет» до десятки — перестану. Потом — до четвертака… Не успел.
Говорил Рамазанов быстро, и, когда волновался, в его речи проскальзывала изредка частичка «та», по которой угадывалось казанское происхождение. Я не перебивал, видя, что ему нужно выговориться.
— С вашим братом милицией у нас отношения возникли, так сказать, законные, — продолжал Рамазанов. — Ваше-та дело — ловить, наше — прятаться. Но эти ш-шакалы… ух, шакалы… Лежачего бьют, на горе наживаются, у ребятишек малых кусок изо рта-та отнять, вырвать хотят… Ш-шакалы! Ладно, — решительно прервал он сам себя, — хотел с ними разобраться, не своими руками-та, пусть вашими. — И в последний раз горестно вздохнул, как всхлипнул. — Башка моя дурацкая, задроченная недоварила, что если в Кратово ко мне эти шакалы протопали, то уж здесь-та догадаются приглядеть, куда я направляюсь. А я на Петровку пошел! Ладно чем могу быть вам полезен?
Я на всякий случай уточнил:
— Значит, никого из шантажистов вы не знаете?
Рамазанов развел руками:
— Первый раз в жизни увидел. Да и вряд ли кто из знакомых та ко мне бы сунулся… — Он сказал это без всякого нажима, но глядя на его узкое, острое, очень контрастное лицо, властные желваки на скулах, бешеные блики в глазах, я подумал, что знающие люди поостереглись бы, наверное, так уж бесцеремонно брать его на испуг.
— Тогда давайте станем на их место, — сказал я, и Рамазанов удивленно посмотрел на меня. Я пояснил: — Давайте прикинем их расклад в этом деле. Тогда мы сможем устроить им встречу. В следующий раз.
Рамазанов понял.
— Вопрос номер первый, — сказал он. — Кого из нашей братии есть смысл шарашить? То есть у кого можно хорошо поживиться?
— Замечательно.
— Если не секрет, скажите, пожалуйста, кого они уже катанули… Кроме меня, я имею в виду.
— Не секрет. Кроме вас, они сделали самочинный обыск у Обоимова…
— Как?! — вскинулся Рамазанов. — Ведь Рашида… — Он помялся немного, потом махнул рукой, криво усмехнулся: — Рашида сразу же предупредила его жену… М-м-м…
Я понял, что на всякий случай он не хочет говорить о Пачкалиной, и помог ему:
— Они обыскали его любовницу, Екатерину Пачкалину. И прилично попользовались, между прочим.
— Ясно, — кивнул Умар. — Ясно. Это кто-та очень близкий наводит. Внутренний человек наш. Но кто?..
Этот вопрос так захватил его, что он, казалось, забыл о моем существовании, глядел сквозь меня, прищурившись, что-то шептал, загибал пальцы на руке, пока они не сложились в жилистый кулак, побуревший от напряжения.
— Давайте вместе думать, Умар Шарафович, — сказал я. — Это эффективней будет.
— Ага, — очнулся он. — еще кого ограбили?
— Понтягу.
— Понтягу?! — Рамазанов не мог скрыть удивления. — Странно, странно… А еще кого?
— Пока все. То есть все, если только кто-нибудь из потерпевших не утаил от нас этого факта.
— Тогда слушайте. Я, собственно, мало чего нового-та скажу, все в основном уже прошло по уголовному делу, но есть некоторые подробности… ну, детали, как бы сказать. Они могут пригодиться… Дайте листок бумаги-та.
Я дал Рамазанову лист, и он начал трудолюбиво что-то писать и чертить на нем, а я тем временем занялся оформлением анкетной части протокола допроса. Вскоре он закончил свои записи и сказал:
— Вы из дела знаете, конечно, что мы получали от завскладом Хазанова сырье по завышенной калькуляции и в своем цехе гнали «левый» трикотаж — в основном дамские костюмы-тройки и олимпийские тренировочные костюмы. Товар-то дорогой, полсотни троек в месяц да столько же олимпийских — вот тебе делов на десять косарей, по-нашему, ну, на десять тысяч, в общем-то. Реализацией занимались шесть магазинов, товар туда и деньги оттуда доставляли наши агенты — Еськин и Танцюра. Магазинщикам полагалось тридцать процентов с цены…
— Три тысячи то есть, — уточнил я. — По пятьсот на магазин…
— Не спешите, инспектор. Они не поровну получали-та. А именно: седьмой и двадцать первый имели по семьсот пятьдесят в месяц, пятьдесят второй — пятьсот, тридцать первый и девятнадцатый — по четыреста и сотый — двести…
Сейчас, погрузившись в расчеты и вычисления, Рамазанов несколько успокоился, погас тревожный румянец на скулах он перечислял быстро, памятливо, деловито:
— Бухгалтер, начальник цеха Лысоиваненко и Ремезов получали по два процента со всего дохода, по двести, значит, итого шестьсот плюс два раза в месяц ресторан от пуза… Дальше: бригадиру Беловолу и кладовщику Хазанову — по пять процентов, по пятьсот, значит. И по стольку же Еськину и Танцюре…
— Вы хотите выяснить, кто, так сказать, богатый? — спросил я.
Рамазанов усмехнулся:
— Я и так знаю, кто богатый. Я хочу из рассуждений жуликов этих выяснить, кто, по-ихнему, должен быть богатый-та.
— Резонно, — согласился я. — И что?
— Смотрим на список. И выкидываем бедных. Это бухгалтер Рыжков, Лысоиваненко, Ремезов. По магазинам: пятьдесят второй, тридцать первый, девятнадцатый, сотый…
— Ничего себе бедные! — возмутился я. — Эти магазинщики по четыреста — пятьсот рублей в месяц гребли! Не считая притом зарплаты!
— Я просил вас не спешить, гражданин Тихонов, — сухо сказал Рамазанов. — Сразу видно, что вы дела-та толком не знаете. В этих магазинах на наш товар было по три, а в пятьдесят втором — четыре компаньона. Навар как раз на шашлычную да на Сандуновские бани.
Я пожал плечами, а Рамазанов миролюбиво сказал:
— Лучше разберемся с остальными-та. Бригадир, допустим. Беловол. Если эти шакалы его хоть немного знают, он отпадет сразу.
— Почему? — не понял я. — Ведь он, по вашим расчетам, за три года тысяч пятнадцать мог скопить?