Лекарство против страха

Вайнер Георгий Александрович

Савостьянов разговаривал с молодым парнем, таксистом, судя по фуражке, которую тот комкал в руках. «Посиди, Стас», — кивнул мне на диван Савостьянов и я, не рассчитав несколько, ухнул в дерматиновое чрево допотопного мебельного сооружения, имевшего, впрочем, инкрустации и вычурное зеркало на верхней части спинки. Вообще, надо сказать, Савостьянов большой оригинал по части обстановки: вся мебель в его кабинете если не старинная, то уж, во всяком случае, очень старая — пузатые, с резными ножками, кресла, стулья из каких-то антикварных гарнитуров, письменный стол черного дерева на отпиленных мамонтовых ногах и такой же книжный шкаф, художественную ценность которого несколько умаляет прибитая на видном месте жестяная инвентарная бирка, и, наконец, чудовищных размеров консольные часы, наводящие на мысль о пирамидах,

гробницах, часовнях и обелисках. Впрочем, у часов этих есть полезная особенность: движение минутной стрелки видно невооруженному глазу, и это дает Савостьянову основание объяснять всем, что его часы нагляднее любых плакатов демонстрируют быстротечность и невозвратимость рабочего времени. Свой дремучий интерьер Савостьянов под вопли и негодующие рапорты хозяйственников собрал по всему зданию во время обновления инвентаря, когда разностильную мебелишку, накопившуюся за многие годы существования управления, заменяли новой, этаким современным мебельно-канцелярским модерном. Главным аргументом Савостьянова было то, что клиентура у него особенная — интеллектуальные расхитители и эмоциональные взяточники — и что нестандартный интерьер ему требуется для создания «особой психологической атмосферы». Трудно сказать, благодаря ли психологической атмосфере или по каким-то другим причинам, но клиентура Савостьянова достаточно часто обнаруживала перелом в дотоле мелкобуржуазном и паразитическом сознании, чистосердечно каялась в многочисленных грехах против государственной и общественной собственности, в результате чего начальство махнуло рукой на вопиющее несоответствие савостьяновского кабинета общему стандарту, и он благоденствовал в своем мебельном музее.

— Так ведь я не спорю, — бубнил таксист, не глядя на Савостьянова. — Халтурил, признаюся, чего там врать-то… Не-е, товарищ начальник, я, грю, врать-то не люблю…

— Так и я говорю, что врать-то не надо, — вторил ему Савостьянов.

— И я грю, чего врать-то… Признаюся…

Я раскрыл приложение к «Вечерке» и стал читать объявления. «Продаю пальму Хамедореа и шесть пчелосемей», — извещал какой-то Писчаскин. «Молодожены снимут квартиру на длительный срок. Телефон [phone], спросить Эдика…» Молодец Эдик, вот уверенность в прочности молодой семьи! Позавидуешь…

— А пассажира я не знаю… — тянул тем временем таксист. — Откуда мне его знать-то?.. Не-е, не знаю, не видал его никогда.

— Не знаешь? — удивлялся Савостьянов. — А чего же ты ему кричал: «Сенька, беги!»? Кричал ведь? Или почудилось мне?

— Ну, кричал.

— Значит, знаешь, что это Сенька, а не Колька и не Пашка?

— Не знаю, — качал головой парень.

Я подумал, что этому клиенту Савостьянова не хватает, вероятно, «психологического интерьера» и было бы в самый раз добавить к нему пальму Хамедореа.

— Как же не знаешь?

— Не знаю, и все, — повторял таксист тупо. — Я — не я…

— А лошадь твоя? — спросил Савостьянов спокойно.

— А лошадь моя, — так же спокойно сказал парень. — Мне клиент куда скажет везть, туда я и везу…

— Поэтому ты от нас по тротуару помчался на третьей скорости?

— Да ведь вы сирену включили! А я пугливый.

— Ну хорошо, — вздохнул Савостьянов и кивнул на бумажный сверток, лежавший на столе. — Это имущество чье?

— Это имущество пассажирское, — заученно ответил таксист.

— В смысле?..

— В смысле — частная собственность пассажира.

— Сеньки?

— Сеньки… — Таксист помолчал немного и равнодушно добавил: — Либо еще кого-либо из предыдущих десяти за целую смену…

Савостьянов недобро зыркнул на него исподлобья, на что парень исключительно нахально, с хрустом за ушами, зевнул, потягиваясь, повел широченными плечами и сказал лениво:

— Ты меня на словах не лови, Николай Иваныч, раз на деле не споймал. Я тебя уважаю, ну и ты не забывай, что я не фарцовщик какой-нибудь сопливый… Понял?

— Как тут не понять? — сказал Савостьянов и обернулся ко мне. — Погляди на него: лучший друг и главный компаньон Сеньки Супоницкого, три совместных привода в разное время и в разные места за одно и то же — «рыжевье» и валюта…

Савостьянов развернул сверток и разложил на столе небольшую пачечку долларов и аккуратный столбик золотых монет.

— Вчера мы их наконец прихватили с поличным, ну Сенька и рванул дворами. Я, конечно, за

ним. А он баскетболист, зараза, силы у него полно; он всю дорогу гуляет, выпивает да отдыхает, а я тут на работе замотанный, да еще мениск у меня в колене. Быстро, гад, бегает, — Савостьянов засмеялся неожиданно, — но я его догнал, конечно. У него — физкультура и страх, а у меня — долг да злость. Схватил за патлы длинные и в мусорный бак засунул. Держу и своим ору, чтобы помогали. Ну, ребята подбежали, сидим мы на нем вдвоем, а он еще: «Ру-уки больно!» Сильно, значит, мы его прижали, ну да и нам, думаю, лишь бы не слабо. А на заднем сиденье у этого деятеля находим сто семьдесят пять долларов и десять «Джорджей». И после этого мой процессуальный противник, — Савостьянов обличающе ткнул пальцем в сторону таксиста, — не изволит чистосердечно признаваться и искренне раскаиваться. Фу!

— Нету у тебя душевного подхода к людям, — с укоризной сказал таксист. — Ты бы лучше провел мне с Сенькой очную ставку.

— Точно. Чтобы вы у меня на глазах вырабатывали совместную позицию? Как-нибудь в следующй раз, когда я перейду в адвокаты.

В кабинет, постучавшись, вошли конвоиры.

— Счастливого пути, — сказал Савостьянов насмешливо. — Я распорядился: в любой момент получишь у дежурного бумагу и карандаш для чистосердечного признания…

— Будь спок, — так же насмешливо ответил таксист, и его увели, а Савостьянов стал мне жаловаться на трудности текущего момента:

— Понимаешь, Стас, развелись эти гниды, сам не знаю почему, а такого паскудного жулика, как валютчик, просто поискать. Это ну прямо тигролев какой-то!

— Тигролев? — не понял я.

— Ну да, необыкновенная помесь, непривычная нашему брату. Понимаешь, воры там, грабители ваши — тоже не цветочки, но эти паразиты… Лоск, культура якобы, здоровенные, сволочи, — они тебе и в футбол играют, и боксом занимаются, и по-английски шлепают. Они тебе все моды знают и какой вилкой какую рыбу есть. И в политике разбираются — она видишь ли, на биржевой курс влияет. И тут, понимаешь, интересный момент происходит. Вот эти «Джорджи», — Савостьянов разложил на столе золотые монеты с изображением английского короля Георга IV, — они рублей по сто покупают. Через час-два они их сбудут уже по триста. Да еще доллары. За полдня две-три тысячи в кармане. Быстро, культурно, в «приличном» обществе добытые тысячи. Плюс спортивная фигура, вся в замше и на платформах. Плюс уважение в любом ресторане. И вот уже развалился такой тигролев за столиком в Доме журналистов, а я, представь себе, стою у входа, и вахтер меня по моему удостоверению не впускает: у нас, говорит, только члены союза. Прорываюсь я, конечно, заказываю нарзан и наблюдаю, как официантка, повернувшись задницей ко всем остальным, в лучшем виде обслуживает главного члена союза — нашего тигрольва. И он сидит себе и чувствует, что нет его умнее и способнее. У-ух, паразиты! — закончил Савостьянов свое прочувствованное и, видимо, давно наболевшее выступление.

— Давай о моих делах потолкуем, — предложил я.

— Значит, так, — Савостьянов открыл свой замечательный книжный шкаф и достал из него плотную папочку. — Здесь у меня копии разных документов по «Рыболов-спортсмену». Развернулись они лет пять назад, и каким образом? Был там такой завскладом Умар Рамазанов. Сговорился он с начальником цеха производственного комбината и с бригадиром из этого же цеха выпускать левый трикотаж. Кофточки, тренировочные костюмы и прочий дефицит. Наладились они все это хозяйство сбывать через шесть магазинов. А выручку, само собой, делили в заранее установленной пропорции…

— Меня все это интересует в подробностях, Николай Иванович, — сказал я.

— У нас и подробности не заржавеют, — пообещал Савостьянов, полистал папочку и раскрыл ее на разрисованной цветными карандашами схеме. — Вот, гляди.

Схема была интересная и напоминала бильярдное поле с рассыпавшимися по нему после первого удара кием шарами-кружочками, в каждом из которых значилась фамилия и должность одного из «компаньонов». Я всматривался в нее, слушал подробные пояснения Савостьянова, и постепенно схема начинала оживать для меня, как электрические движущиеся картины на стенах Центрального телеграфа во время праздничной иллюминации; медленно, но верно начал я понимать связи в этом запутанном деле, постигать хитрость внутренней механики этой машины воровства и жульничества.