Лекции по истории Древней Церкви. Том IV

Болотов Василий Васильевич

Но во всяком случае послание «» разделило восточных на две партии: строгих (непримиримых) и умеренных.

Строгие утверждали, что обе причины разделения остаются во всей силе, так как Кирилл своих убеждений не изменил и вероизложению восточных дал свой смысл своим толкованием. Несторий и особенно Евфирий тианский без пощады разбили иллюзию «покаяния египтянина» [54] , которою Иоанн старался маскировать истинное положение дела в глазах восточных [55] . Во главе этой партии на востоке стояли Александр, митрополит иерапольский, Мелетий, еп. мопсуэстийский, и Евфирий, митрополит тианский.

54

Выражение из открытого В. В. Болотовым письма Нестория Феодориту в 121 главе Синодикона. Ср. Письмо и две записки проф. В. В. Болотова о неоконченной работе его о Рустике, в „Христ. Чт.“ 1907, I, 384, 386 (и отдельно, 19, 21). А. Б.

55

Смысл этой фикции следующий: в послании к Акакию Кирилл обнаружил некоторые признаки обращения на путь истины; поэтому восточные отправили Павла эмесского в качестве врача к недугующему аполлинарианством египтянину, который, вняв наставлениям Павла, покаялся в своих прежних заблуждениях и исповедал православную веру, изложенную восточными, во внимание к чему восточные и сподобили его своего церковного общения.

{стр. 226}

Умеренные, напротив, были того убеждения, что все послание «» вполне православно и «диаметрально противоположно 12 главам»; как соглашает эти два документа Кирилл, это дело его, и восточных не касается. Во главе этих умеренных стояли Феодорит, еп. кирский, и Андрей, еп. самосатский, т. е. две самые видные догматические знаменитости востока, авторитет которых в вопросе о предполагаемой «ереси» имел немаловажное значение. Но вопрос о «человекоубийстве» оставался в полной силе, по мнению и строгих, и умеренных.

В виду такого положения дела Иоанн антиохийский решился на две практических меры. ) Признавая, что и Феодорит своею конечною целью ставит умиротворение церкви, он предоставил ему право «икономии» в самом широком смысле, т. е. уполномочил Феодорита (в конфиденциальном послании) даже агитировать против него, епископа антиохийского, если от этого можно ожидать пользы для дела. ) Еще важнее было то, что Иоанн решился вопрос о «ереси» отделить от вопроса о «человекоубийстве», т. е. от желавших вступить в общение с антиохийскою (а чрез то и с александрийскою Церковию), стал требовать лишь подписи под «», умалчивая об анафеме на Нестория и его низложении. Эта полумера произвела свое действие. Паства, не видевшая никакого смысла в разрыве с Антиохиею, почувствовавшая житейские неудобства этого раздора, старалась влиять на своих епископов в смысле единения. Феодорит действовал тоже не без успеха, разъясняя удобства такого способа общения. Но все усилия его подействовать на своего митрополита (евфратисийского) Александра, еп. иерапольского, остались напрасны.

Кончилось тем, что мало-помалу все епархии восточного диэцеза вступили в общение с Иоанном антиохийским. Упорные, Мелетий мопсуэстийский и Александр иерапольский, были в 435 г. сосланы (первый в Армению, второй в Египет). Престарелый митрополит иерапольский, на глазах которого выросла вся его паства, был любим ею не менее, чем и подвластными ему епископами. Он был так беден, что лишь на средства, данные ему его личными друзьями, мог нанять себе повозку. Иерапольцы проводили его с горькими слезами, заперли свои церкви и хотели прекратить отправление богослужения, пока не возвратят им их епископа. Лишь {стр. 227} силою светской власти восстановлено было обычное течение церковной жизни. Просьба же их не была уважена. Еще ранее, по-видимому, Несторий из монастыря Евпрепия близ Антиохии отправлен был в ссылку сперва в Петру, потом в оазис в Египет, испытал немало превратностей (был в плену у влеммиев и был ими отпущен на свободу) и умер около Панополя (в Псумвелдже), по-видимому, в 450 г., описав свою жизнь в сочинении под названием «».

Между теми, которые в 431 г. были на стороне св. Кирилла и Ефесского собора, оказались тоже свои крайние. Кирилла стали порицать за то, что он вступил в общение с восточными, которые признают два естества. Даже в том, что он принял в свое послание вероизложение восточных, усматривали осужденную Ефесским собором попытку составить новый символ веры. В своих посланиях (к Акакию мелитинскому, Валериану иконийскому, Суккенсу диокесарийскому и пресвитеру Евлогию) Кирилл разъяснял своим неумеренным приверженцам, что признавать во Христе два естества не значит еще расторгать Его личное единство.

Акакий мелитинский довольно прозрачно давал Кириллу понять, что, вступая в общение с несторианствующими восточными, он нарушил постановление Ефесского собора — не дозволять никакого другого вероизложения, кроме никейского символа, — и затем стал в противоречие со своим собственным учением, выраженным в 12 анафематизмах. Кирилл отвечал, что никакого нового символа он и не ввел; но нужно же было восточным очистить себя от подозрения в несторианстве; что от своего учения он не отступил ни на иоту, потому что догматика Иоанна антиохийского, при сходстве в букве, существенно разнится от несториевой по смыслу, что, напр., Несторий учил о двух сынах, а восточные — проповедуют одного, что известные евангельские изречения Несторий приписывал отдельно Богу и отдельно человеку, против чего и направлен один из анафематизмов Кирилла; Кирилл запрещал разделять эти изречения на два лица или ипостаси, отвергать же различия качественных определений Божества и человечества одного и того же Христа Кирилл никогда и не думал, а в изложении веры Иоанна антиохийского только о последнем различии и говорится. Но весьма характерно уже то, что один из знаменитейших сподвижников Кирилла на Ефесском соборе настолько мало пони{стр. 228}мал истинный смысл его богословской оппозиции Несторию, что мог поставить Кириллу упрек за его отношение к восточным. Акакий был прав в том отношении, что воссоединение с восточными через подписание их вероизложения не было предусмотрено на соборе и доводило до кризиса известное постановление о никейском символе, доказывая непрактичность подобной меры.

В послании к своему константинопольскому апокрисиарию пресвитеру Евлогию (44, ol. 37: ’ — ), к Суккенсу диокесарийскому в Исаврии (45/38: , 46/39: ) и Валериану иконийскому (50/44: ) Кирилл разъяснял свое отношение к восточным и несторианству. Он горячо протестовал, с одной стороны, против выводов из его учения прямо монофиситских — в роде взгляда, что по воскресении плоть превратилась в Божество, с другой стороны, заявлял, что в учении восточных: , не содержится ничего более сверх того, что дано в формуле: . Эта последняя Кириллу всегда представлялась наилучшею, а первая лишь дозволенною. В его разъяснениях просвечивает его желание представлять это двойство природ менее реальным, их различие — менее полным, чем это мыслимо на востоке. Там некоторые позволяли себе говорить о этих природ, хотя и соединённых в лице Богочеловека; Кирилл всегда последним пределом двойства ставит только , различие их (как и Феодорит). На востоке с особенным ударением говорили о том, что это различие двух естеств есть, действительно существует; Кирилл предпочитает говорить, что это различие мыслится. Он желал бы, чтобы, мысля об образе единения двух естеств, богослов отвлек свое представление от живого исторического лица Христа, поставил себя в тончайшей абстракции пред моментом их единения, раньше его, — и здесь мыслил их в их естественной обособленности, во всем различии их качественных определений, ’ (ad Acacium). Но раз это единение мыслится совершившимся, тогда следует говорить об одной природе Бога Слова воплощенной, об одном Христе. Это не значит, что это различие теперь прекратилось, но прекратилось право наблюдать это двойство природ, . Кирилл хочет, чтобы это двойство {стр. 229} природ познавали in abstracto, в отвлечении, а не созерцали in concreto, в его осуществлении в живом лице Богочеловека. Это различие должно постигать путем философским, а не наблюдать его исторически.

Для него, как и для его противников, было нечто весьма реальное, оно переходило в . Вот почему он говорит о различии природ или ипостасей, , мыслимом до воплощения; вот почему он ’ комментирует как . Вот почему, с другой стороны, восточные, вооружаясь всеми силами против , отказываются признать и ' (Феодорит). Кирилл (ad Valer.) с полнейшим недоверием относился к выражению Нестория: « », убежденный, что всякое последовательное деление ипостасей на деле непременно разрешится учением о двух лицах. Но основная стихия в понятии , самый коренной его признак, есть , бытие, реальное существование. Поэтому сказать с особенным ударением, что во Христе соединились две действительно существующая природы, значило назвать эти природы , допустить, что , что единосущное нам человечество во Христе , т. е. implicite допустить две природы с ипостасями. Вот где коренится черта некоторого докетизма или номинализма в богословии Кирилла, почему он мысль о действительном бытии двух естеств дает в виде посылок, но не желает облекать его в форму категоричного из них вывода.

Восточные, напротив, убежденные, что мудрствовать о двух естествах значит мыслить благочестиво, и говорить о двух ипостасях значит мыслить совершенно последовательно, не встречали тех затруднений для учения о действительном бытии двух естеств во Христе, какие стесняли богословскую мысль Кирилла. Они весьма охотно эту идею иллюстрировали рядом фактов из земной жизни Христа. Кирилл право такой иллюстрации допускал с крайнею неохотою, полагая, что истина, что Бог Слово пострадал плотию, алкал, жаждал по человечеству, — разумеется сама собою. Говорить, что человек страдал на кресте и Бог страстию своею омрачил солнце, человек утомлялся, алкал, Бог [чудесно] насытил [алчущих в пустыне], и останавливаться слишком долго на этих разграниче{стр. 230}ниях и контрастах богочеловеческой жизни, небезопасно для живого сознания единства лица и ипостаси воплощенного Бога Слова.

Колеблющееся положение, маловажная, по-видимому, разность в их понимании слова составила ту неустранимую вредную среду, которая давала себя чувствовать, лишь только они принимались за детальное раскрытие идеи воплощения Богочеловека. Говорили восточные, и Кирилл в их исторических иллюстрациях подозревал несторианскую закваску; говорил Кирилл, и восточным слышались отголоски 12 глав и рисовались всевозможные ужасы от приближающегося аполлинарианства.

В одном, по крайней мере, пункте этого детального раскрытия разность получалась вполне осязательная: это вопрос о психическом развитии человечества Христова, о человеческом ведении воплотившегося Бога Слова. Кирилл, имея за себя весьма основательные прецеденты в отеческой письменности, был крайним «икономистом»: он держался того убеждения, что ведение Богочеловека одно — божеское, граница Его человеческого духа в данном случае совпадает с бесконечностью, и если Он — по Евангелию — иногда чего-либо не знал, то это значит, что Он казался не знающим ’ . Если Он — еще дитя — «возрастал и укреплялся духом, исполняясь премудрости» (Лк. II, 40), другими словами: психически развивался, то это значит, что Он постепенно все менее и менее скрывал Свою божественную мудрость как ’, Свое божеское ведение. Бессловесный младенец, Он был всеведущ и только всеведущ, и лишь для того, чтобы не нарушать Своего уподобления человекам, ат’ принимал на Себя различные формы неведения и ограниченности, характеризующие разные возрасты естественного человека. Здесь докетический оттенок богословствования Кирилла достигает самого острого завершения, становится логически осязаемым. Восточные были в данном случае «агноитами». Они помнили хорошо богословскую письменность Евстафия антиохийского и других представителей антиохийской школы и в своем мышлении отправлялись от того, что Христос есть истинный человек. Его человеческое неведение, Его человеческая ограниченность кругозора, Его постепенное развитие — в отличие от Его божеского всеведения, безграничной мудрости, совершенной неизменяемости — {стр. 231} были для восточных бесспорною действительностью, историческим фактом, доказывающим истинное, неслитное и неизменное различие во Христе двух природ.