Лель, или Блеск и нищета Саввы Великолепного
Шрифт:
Однако хватит о женщинах: есть и другие примеры, и прежде всего – превосходный художник Крамской, поддавшийся соблазну учредить (учудить) коммуну, из которой вышли потом передвижники. Столь же известна коммуна писателя Василия Слепцова, ученика Чернышевского, насаждавшего на почве тогдашней России экзотические оранжерейные растения – коммунистические ячейки жизни, коллективного труда, обобществленной собственности и прочее, прочее.
Ну и иные ячейки, коммуны, артели (в том числе и толстовские) – числа им нет.
К чему я все это говорю? С одной-единственной целью – подчеркнуть, что Савва Мамонтов ни о какой коммуне, обобществлении собственности, равноправии
Хотя любил почитывать мне кое-что из своих писаний. Он ведь был и драматург, и поэт, свои драмы и комедии ставил на сцене. Писанием же программы откровенно пренебрег – не пожелал морочить ею гостивших у него художников.
И никаких уставов им не навязывал. Живете и живите себе в свое удовольствие: предоставлял всем полную свободу. Хочешь – в абрамцевском Яшкином доме, хочешь – снимай жилье неподалеку или вообще уезжай (проваливай). И многие надолго уезжали, исчезали, и никто им за это не пенял и не выговаривал. Не было на них никакой строгой и бескомпромиссной Веры Павловны, чтобы осудить за предательство, а была кроткая и добрая Елизавета Григорьевна, которая всех любила, всем прощала, поскольку осуждать-то и не умела.
Что ж, получается, кружок Мамонтова и вовсе лишен идеи? Не совсем. Идея была – выражать своим творчеством национальное начало, служить русскому искусству, возрождать отечественные ремесла и народные промыслы. Но все это получалось как-то само собой, без программных речей и лозунгов.
Попросит Елизавета Григорьевна мужа (я сам был свидетель): дай, пожалуйста, денег на столярную мастерскую. И тот дает, особо не вникая, кто и чем там будет заниматься, какие узоры вытачивать, какие кружева долотом и стамеской выделывать. Ему ближе другое: живопись, скульптура, учрежденная им впоследствии частная опера, к которой жена относилась с холодком и даже некоей неприязнью. И на это были свои причины, о коих я еще скажу…
Словом, при всей важности идеи кружок объединяло нечто иное, а именно… (читатель наверняка ждет чего-то особенного – тех же словесных узоров и кружев, я же скажу по простоте, как оно есть) русская жизнь. Да, та самая русская жизнь, о которой сказано кем-то (слышал от художников): «Русская жизнь и грязна, и слаба, но как-то мила». В этом простом и милом очаровании русской жизни – самая суть.
И в Абрамцевском кружке это все прекрасно понимали, и прежде всего великолепный Савва Мамонтов. Вот уж был бонвиван – любитель застолий, винных возлияний, всяческих причуд и вообще всего, что скрашивает жизнь. Поэтому на Остоженке ему так нравился доходный дом купца Филатова – тот, что под рюмкой (причуда архитектора). Хотя справедливости ради замечу, что бонвиван – не совсем точное определение, ведь Мамонтов мог и пострадать и много страдал под конец жизни, разорился, попал в тюрьму, куда его вели пешком через весь город, на виду у прохожих. И все равно – оскорбленный и униженный – жил. И, проходя по Остоженке, неизменно указывал на этот дом, только жалел, что рюмка – опрокинутая. Водочки (водчонки в драной юбчонке, как он говорил) в нее не налить.
Да, некоторые в страдании только страдают, а Савва Иванович – умудрялся жить. Жизнь была его языческим богом, была всегда на первом месте – может, потому, что это место не было занято Богом истинным. Хотя кто поручится за истину, и египтяне, к примеру (помню по гимназии) во всех своих бесчисленных богах видели проявление
На этом умолкаю, поскольку больше о сем предмете ничего сказать не могу. Да и, пожалуй, не надобно.
Этюд третий
Талечка Друцкая и коммуна в Смоленской губернии
Валентин (Антон, Тоша) Серов мальчиком воспитывался в коммуне. Его определила туда неуемная матушка, Валентина Семеновна, убежденная шестидесятница и поклонница Чернышевского. Роман Николая Гавриловича она читала со страстью и упоением, отрывая глаза от книги лишь для того, чтобы мечтательно устремить их вдаль, где ей грезились завораживающие сны наяву, подобные знаменитым снам Веры Павловны.
Словом, героические (и художественно беспомощные) образы романа, а главное, его передовые идеи – и прежде всего идея коммуны – были ей изначально близки, отвечали самым заветным чаяниям души. А тут еще представился случай если не самой окунуться в стихию самозабвенного служения народу, отказа от собственности, равенства, строгого воспитания и спартанского быта коммунаров, то привить эти навыки сыну Тоше.
Сыну с его впечатлительностью, доверчивостью, восприимчивой, мягкой как воск душой, податливой пальцам искусного лепщика. Словом, ему самое место в коммуне, раз он не нашел себе места рядом с матерью. Вернее, сама Валентина Семеновна загромоздила это место, как во время ремонта в доме загромождают детскую чуждыми ей тюками, коробками и предметами обстановки, так что ребенку не поиграть и вообще не повернуться.
Тут я должен оговориться. Я вполне сознаю, что употребление слов «коммунары», «коммуна» может увести меня далеко – чуть ли не к баррикадам французской революции и манифесту Маркса и Энгельса. Но за неимением других я вынужден ими пользоваться, хотя как садовник не раз замечал, что пересаженные на русскую почву ростки коммунизма выпирают из нее диким сорняком, ползучим пыреем, заглушающим прочие травы. Либо же оные ростки порождают причудливую химеру, о которой решительно невозможно сказать, что это такое, какой общественный строй они воплощают и как с ними быть по их полной непригодности к естественной жизни.
Валентина Семеновна иногда заглядывала ко мне в каморку, где я угощал ее своим бальзамом – чаем, настоянным на травах. И вот за чаем она мне поведала, что после смерти мужа, композитора Александра Николаевича Серова, вознамерилась закончить и поставить в Мариинском театре его оперу «Вражья сила». Заканчивать оперу ей помогал даровитый и грамотный музыкант Н. Ф. Соловьев. Договориться же о постановке ей удалось самой, чем Валентина Семеновна весьма гордилась, и премьера состоялась в апреле тысяча восемьсот семьдесят первого года.
Успех окрылил ее, бывшую консерваторку. Успех заронил в нее честолюбивое стремление самой стать композиторшей – если не Бетховеном, то Кларой Шуман, тоже женой известного композитора, сочинявшей музыку. Но для этого требовалось продолжить музыкальное образование, прерванное из-за раннего замужества. Для этого она решила отправиться в Мюнхен – к знакомому капельмейстеру Герману Леви, дирижеру придворного оперного оркестра.
Взять с собой шестилетнего сына значило заранее обречь на провал всю эту затею. Значило связать себя по рукам и ногам (держа в руках чашку, Валентина Семеновна вытянула перед собой ноги, показывая, как бы они выглядели, связанные воображаемой веревкой) и поставить крест на занятиях с маэстро. Зачем ему такая домашняя наседка, пекущаяся не столько о гармонии и контрапункте, сколько о манной каше и овсяном киселе для своего желторотого птенца.