Ленин — Сталин. Технология невозможного

Прудникова Елена Анатольевна

Естественно, сие никоим образом не говорит об их приличности — это была самая отвязанная политическая сила того времени — а лишь о чисто тактическом превосходстве. Перед тем, как перейти к силовым действиям, они собирались до конца использовать ресурс устава и протокола. И, само собой, они не собирались делать из своих противников мучеников за идею, предпочитая оставить эту выигрышную позицию за собой.

А вот у другой стороны нервы сдали всерьёз.

* * *

Гордо удалившись со съезда, братья-социалисты вместе с другими представителями петроградской общественности пошли защищать Временное правительство. В изложении того же Джона Рида, совершившего поздним вечером ещё одну экскурсию в Зимний, выглядел этот акт высокого мужества следующим образом:

«То было изумительное зрелище. Как раз на углу Екатерининского канала под уличным фонарем цепь вооружённых матросов перегораживала Невский, преграждая дорогу толпе людей, построенных по четыре в ряд. Здесь было триста-четыреста человек: мужчины в хороших пальто, изящно одетые женщины, офицеры — самая разнообразная публика. Среди них мы узнали многих делегатов съезда, меньшевистских и эсеровских вождей. Здесь был и худощавый рыжебородый председатель исполнительного комитета крестьянских Советов Авксентьев, и сподвижник Керенского Сорокин, и Хинчук, и Абрамович, а впереди всех — седобородый петроградский городской голова старый Шрейдер и министр продовольствия Временного правительства Прокопович, арестованный в это утро и уже выпущенный на свободу. Я увидел и репортёра газеты „Russian Daily News“ Малкина. „Идём умирать в Зимний дворец!“ — восторженно кричал он. Процессия стояла неподвижно, но из её передних рядов неслись громкие крики, Шрейдер и Прокопович спорили с огромным матросом, который, казалось, командовал цепью.

„Мы требуем, чтобы нас пропустили! — кричали они. — Вот эти товарищи пришли со съезда Советов! Смотрите, вот их мандаты! Мы идём в Зимний дворец!..“

Матрос был явно озадачен. Он хмуро чесал своей огромной рукой в затылке. „У меня приказ от комитета — никого не пускать во дворец, — бормотал он. — Но я сейчас пошлю товарища позвонить в Смольный…“

„Мы настаиваем, пропустите! У нас нет оружия! Пустите вы нас или нет, мы всё равно пойдём!“ — в сильном волнении кричал старик Шрейдер.

„У меня приказ…“ — угрюмо твердил матрос.

„Стреляйте, если хотите! Мы пойдём! Вперёд! — неслось со всех сторон. — Если вы настолько бессердечны, чтобы стрелять в русских и товарищей, то мы готовы умереть! Мы открываем грудь перед вашими пулемётами!“

„Нет — заявил матрос с упрямым взглядом. — Не могу вас пропустить“.

„А что вы сделаете, если мы пойдём? Стрелять будете?“

„Нет, стрелять в безоружных я не стану. Мы не можем стрелять в безоружных русских людей…“

„Мы идём! Что вы можете сделать?“

„Что-нибудь да сделаем, — отвечал матрос, явно поставленный в тупик. — Не можем мы вас пропустить! Что-нибудь да сделаем…“

„Что вы сделаете? Что сделаете?“

Тут появился другой матрос, очень раздражённый. „Мы вас прикладами! — решительно вскрикнул он. — А если понадобится, будем и стрелять. Ступайте домой, оставьте нас в покое!“

Раздались дикие вопли гнева и негодования. Прокопович влез на какой-то ящик и, размахивая зонтиком, стал произносить речь.

„Товарищи и граждане! — сказал он. — Против нас применяют грубую сипу! Мы не можем допустить, чтобы руки этих темных людей были запятнаны нашей невинной кровью! Быть расстрелянными этими стрелочниками — ниже нашего достоинства. (Что он понимал под словом „стрелочники“, я так и не понял.) Вернемся в думу и займемся обсуждением наилучших путей спасения страны и революции!“

После этого толпа в строгом молчании повернулась и двинулась вверх по Невскому, всё ещё по четверо в ряд».

Домаршировав до городской думы, они всерьёз озаботились спасением родины и революции… ну конечно же, образовав ещё один комитет, который так и назывался — Комитет спасения родины и революции. Естественно, он тут же объявил себя высшей властью. Петроградская городская дума, заявив, что она является единственной легитимной властной структурой, сделала то же самое. Лейтмотив был один: большевики — разбойники и грабители, их конец — вопрос нескольких часов, так что нечего тут. ю К Комитету спасения примыкали все новые и новые организации: ЦИК, исполком крестьянских советов, Центральный армейский комитет, Центрофлот, центральные комитеты партий меньшевиков, эсеров и народно-социалистической партии, крестьянский союз, почтово-телеграфный союз, Викжель, Союз союзов [193] , торгово-промышленный союз, кооперативы, земства, городские самоуправления…

193

«Союз союзов» — организация, объединявшая союзы служащих государственных учреждений столицы.

26 октября, когда еще не закончился съезд Советов, Комитет выпустил своё первое воззвание.

«Гражданам Российской республики.

25 октября большевиками Петрограда вопреки воле революционного народа преступно арестована часть Вр. правительства, разогнан Временный Совет Российской республики и объявлена незаконная власть.

Насилие над правительством революционной России, совершенное в дни величайшей опасности от внешнего врага, является неслыханным преступлением против родины.

Мятеж: большевиков наносит смертельный удар делу обороны и отодвигает всем желанный мир.

Гражданская война, начатая большевиками, грозит ввергнуть страну в неописуемые ужасы анархии и контрреволюции и сорвать Учредительное Собрание, которое должно упрочить республиканский строй и навсегда закрепить за народом землю.

Сохраняя преемственность единой государственной власти. Всероссийский комитет спасения родины и революции возьмет на себя инициативу воссоздания Временного правительства, которое, опираясь на силы демократии, доведет страну до Учредительного Собрания и спасёт её от контрреволюции и анархии.

Всероссийский комитет спасения родины и революции призывает вас, граждане:

Не признавайте власти насильников!

Не исполняйте их распоряжений!

Встаньте на защиту родины и революции!

Поддерживайте Всероссийский Комитет Спасения Родины и революции!» [194]

194

Цит по: Рид Д. Десять дней, которые потрясли мир. М., 1958. С. 108–109.

Как видим, Геббельсу было у кого учиться искусству наглой лжи. Гражданскую войну начали никоим образом не большевики, а Керенский, который помчался за казаками. О законности власти Совнаркома мы уже говорили, а писать, что «временные» арестованы вопреки воле революционного народа… впрочем, тут авторы воззвания были правы. Народ — помните, там, на набережной? — предлагал сразу отрезать им головы и кинуть в Неву. Пожалуй, всё-таки вопреки…

О том, какие слова произносил рабочий или солдат, прочитав ненавистное слово «оборона», или что говорил крестьянин, услышав обещание, что Учредительное Собрание (которое, как твердили на протяжении всех этих восьми месяцев, состоится после победоносного окончания войны) даст ему землю — которую уже дал съезд Советов…

Впрочем, рассчитан сей опус был не на морлоков — он предназначался для «чистой» публики. На грамотного обывателя обрушился целый вихрь воззваний, прокламаций, газетных статей. Его пугали голодом, немцами, погромами, уверяли, что большевики пришли к власти незаконно, что все их обещания — ложь, грозили возмездием Божиим, союзническим и криминальным. Народ, неграмотный, но не темный, встречал эту печатную продукцию смехом: мол, проиграли, а теперь машут после драки кулаками.

В городе, везде, где только можно было помитинговать, кипели возмущенные толпы. Они были чрезвычайно трусливы и разбегались при виде одиночного броневика — но большевистское правительство ещё не дозрело до того, чтобы гасить страсти свинцовым дождем — это придет позже. Пока что митингующих пытались утихомирить немногочисленные красногвардейские караулы. Естественно, тщетно пытались…

* * *

Совершенно замечательно обстановку 26 октября изложил Джон Рид. Он хоть и сочувствовал большевикам, однако пытался все же быть объективным, и эта объективность хорошего журналиста получилась покруче любой агитации. Итак, ему слово.

«В этот день я видел в огромном амфитеатре Николаевского зала бурное заседание городской думы, объявленное беспрерывным. Здесь были представлены все силы антибольшевистской оппозиции. Величественный, седобородый и седовласый городской голова Шрейдер рассказывал собравшимся, как прошлой ночью он отправился в Смольный, чтобы заявить протест от имени городского самоуправления. „Дума, являющаяся в настоящий момент единственной в городе законной властью, созданной на основе всеобщего, прямого и тайного голосования, не признает новой власти!“ — заявил он Троцкому. В ответ Троцкий сказал: „Что ж, на это есть конституционные средства. Думу можно распустить и переизбрать…“ Рассказ Шрейдера вызвал бурю негодования…

„Если вообще признавать правительство, созданное штыками, — продолжал старик, обращаясь к думе, — то такое правительство у нас есть. Но я считаю законным только такое правительство, которое признается народом, большинством, а не такое, которое создано кучкой узурпаторов…“ [195]

Городской голова среди шума и криков сообщает, что большевики уже нарушили права городского самоуправления, назначив в ряд отделов своих комиссаров… Кадет Шингарев потребовал, чтобы все служащие городского самоуправления, согласившиеся быть комиссарами Военно-революционного комитета, были смещены и преданы суду.

…

Время от времени появлялись связные и приносили новости, переданные им по телефону. Большевики выпустили из тюрьмы четырех министров-социалистов. Крыленко отправился в Петропавловскую крепость и сказал адмиралу Вердеревскому, что морской министр дезертировал и что он, Крыленко, уполномочен Советом народных комиссаров просить его ради спасения России взять на себя управление министерством. Старый моряк согласился… [196] Смольный издал новый декрет, расширяющий полномочия городских дум в продовольственной области».

195

А если правительство, созданное штыками, признается большинством народа — как тогда?

196

Не так уж и стар был контр-адмирал Вердеревский — осенью 1917 г. ему исполнилось 44 года.

И как, вы думаете, отреагировала дума на расширение своих прав?

«Последнее было воспринято как дерзость и вызвало необычайный взрыв негодования. Он, Ленин, узурпатор, насильник… смеет устанавливать пределы полномочий свободного независимого и автономного городского самоуправления! Один из членов думы, потрясая кулаками, внес предложение вовсе прекратить доставку в город продовольствия, если только большевики посмеют вмешиваться в дела комитетов снабжения…»

Вот и пойми причину их возмущения. То ли они протестовали против расширения полномочий из несогласия с новой властью, то ли их заботила автономия от Совнаркома, который не был в доле с членами продовольственных комитетов — а вы представляете, какие бабки наваривались в этих структурах во время голода!

«Александровский зал был тоже набит битком. Шло заседание Комитета спасения. Выступал Скобелев: „Никогда, — сказал он, — положение революции не было так остро, никогда вопрос о самом существовании Российского государства не возбуждал столько тревоги. Никогда еще история так резко и так категорически не ставила перед Россией вопрос — быть или не быть? Настал великий час спасения революции, и, сознавая это, мы охраняем тесное единение всех живых сил революционной демократии, организованная воля которой уже создала центр для спасения родины и революции. Мы умрем, но не покинем нашего славного поста…“»

Я не просто так привожу эти скучные и напыщенные речи. Как видим, в обоих залах процветает не просто болтовня, но болтовня вполне определенного толка, а именно — февральская. Правая половина российского политического спектра по-прежнему помалкивает, выжидая. В первую голову против большевиков выступили демократические деятели, и ясно почему (если вынести за скобки декрет о мире). Их оскорбили в лучших чувствах, попытавшись начать делать дело, которое не является словом. Между тем для всех российских «демократов», как тогдашних, так и нынешних, делом является именно произнесенное с трибуны слово. Большевики, остро нуждавшиеся в любых кадрах, ни для кого не закрывали возможность работы. Есть данные, что впоследствии консультантом ВЧК был даже такой одиозный человек, как бывший шеф жандармов Российской империи Джунковский. Но вот трибунная политическая болтовня больше не требовалась, и господа политики ощутили себя выброшенными из жизни.