Ленин — Сталин. Технология невозможного
Шрифт:
23 ноября масла в огонь подлил небезызвестный Карл Радек. Он считал, что Европа находится накануне революционных потрясений, что судьбы русской и мировой революции неразделимы и нельзя идти ни на какие сделки с империалистами. Тогда же началась и дискуссия о «священной революционной войне». При этом «левые коммунисты» видели «революционную войну» совсем не в том смысле, который вкладывался в это словосочетание позднее, после того, как прозвучали слова «социалистическое Отечество в опасности!» Согласитесь, что война в защиту революции и война для ее распространения — суть разные войны!
…Тем временем события в Брест-Литовске шли своим чередом. 9 декабря начались мирные переговоры. От имени Центральных держав выступал министр иностранных дел Австро-Венгрии граф Чернин, который заявил, что заключить всеобщий справедливый мир — это и их желание тоже. Но сделать это возможно лишь в том случае, если предложение Советской власти примут все воюющие страны.
Дипломат Чернин откровенно лукавил, играл со своими неискушенными партнерами — но те восприняли этот ответ как победу. 14 декабря «Правда» радостно сообщила, что немцы согласились на всеобщий мир без аннексий и контрибуций и призвала рабочих и солдат Англии, Франции и Италии выступить против своих правительств.
Однако те почему-то не выступили, а их правительства снова не обратили внимания на российские предложения. И вот тогда-то германцы выкатили совсем другие условия. Они соглашались с тем, что в экономическом плане с разоренной России взять нечего (позднее немцы и это мнение изменят), зато категорически отказывались отводить войска с оккупированных территорий.
Точнее, все было куда хитрее. Немцы сумели обратить против большевиков их собственный «Декрет о мире». Дело в том, что кроме мирных предложений туда вошел их взгляд на справедливое устройство мира.
«Под аннексией или захватом чужих земель Правительство понимает сообразно правовому сознанию демократии вообще и трудящихся классов в особенности всякое присоединение к большому или сильному государству малой или слабой народности без точно, ясно и добровольно выраженного согласия и желания этой народности, независимо от того, когда это насильственное присоединение совершено, независимо также от того, насколько развитой или отсталой является насильственно присоединяемая или насильственно удерживаемая в границах данного государства нация.
Независимо, наконец, от того, в Европе или в далеких заокеанских странах эта нация живет.
Если какая бы то ни было нация удерживается в границах данного государства насилием, если ей, вопреки выраженному с ее стороны желанию — все равно, выражено ли это желание в печати, в народных собраниях, в решениях партий или возмущениях и восстаниях против национального гнета — не предоставляется права свободным голосованием, при полном выводе войска присоединяющей или вообще более сильной нации, решить без малейшего принуждения вопрос о формах государственного существования этой нации, то присоединение ее является аннексией, т. е. захватом и насилием».
Немцы, естественно, были бы полными дураками, если бы не использовали этот декрет против так глупо подставившегося советского правительства. Как только речь на переговорах зашла о выводе германских войск с оккупированных территорий, они начали говорить о праве Польши, Литвы, Латвии на самоопределение — а Украина и так уже отделилась — и сумели выставить себя поборниками прав малых народов бывшей Российской империи. То, что отделившиеся территории автоматически становятся германскими протекторатами, было ясно — однако вслух это не произносилось. Пройдет совсем немного времени, и 9 февраля 1918 года Германия заключит сепаратный мирный договор с Украиной, согласно которому получит право ввести туда войска. За время Гражданской войны украинцы на собственном опыте получат возможность сравнить, кто хуже: немцы, москали, поляки или собственные «борцы за свободу». (Сейчас они утверждают, что москали-де хуже даже Гитлера — но у меня есть о-очень сильное подозрение, что это не так.)
Короче говоря, партнеры по Брест-Литовску отлично понимали, что Россия воевать не способна, и требовали самых обычных территориальных уступок, так, словно речь шла о капитуляции.
Каменев и Троцкий, передав эти условия в Петроград, высказали предположение, что германцы блефуют и их армия воевать не способна. Однако Ленина больше интересовала боеспособность собственной армии. 17 декабря он встретился с представителями фронтов, прибывшими в столицу на конференцию по демобилизации. Ответ был единогласный и неутешительный: армия воевать не может и не станет. Максимум, на что она способна — это на организованный отход, и то вряд ли. Малейший толчок — и начнется стихийное дезертирство, войска побегут, бросая оружие. А потеря фронтовой артиллерии при том состоянии промышленности, в котором пребывала Россия, являлась катастрофой. Что бы там ни говорили левые о «священной революционной войне», мнение военных было неизменным: мир любой ценой.
И вот тут «левые коммунисты» заговорили уже во весь голос. Говорили они разное — но всё почему-то против Брестского договора, причем, что любопытно, не условий, а самого факта его заключения. Говорили, что сепаратный мир негативно повлияет на развитие революции в Западной Европе; что германские солдаты не станут воевать, а наши, наоборот, полны решимости защищать революцию; что вот-вот на помощь придет европейский пролетариат; что нет таких соображений, которые могли бы оправдать отступление от революционных принципов, и лучше умереть за революцию, чем предать ее. Знаменитый в будущем Первый секретарь Украины, а тогда член Петроградского Комитета, представитель Нарвского района Станислав Косиор говорил: «Лучше мы удержим хоть что-нибудь, чем потерпим поражение, говорят товарищи, например, Ленин. Я же думаю, что лучше потерпеть поражение, чем идти на компромисс».
Аналогичную позицию заняло и Московское областное бюро. Они тоже доказывали, что немецкие солдаты не станут воевать против Советской России, что немцы не способны наступать, что самое главное — это разжечь революционный пожар в Европе. А поскольку при полном развале железнодорожного транспорта до других организаций было не дотянуться, то против сепаратного мира выступала почти что вся имевшаяся на то время в наличии партия большевиков.
Среднее положение между Лениным и левыми занял Троцкий. Его позиция была с точки зрения нормальной дипломатии совершенно безумной, однако по сравнению с вышеизложенными идеями казалась даже где-то в чем-то умеренной. Троцкий предлагал: мирный договор не подписывать, при этом объявив, что Россия считает войну оконченной и распускает армию. В этой позиции был один плюс. Поумневшему «левому» неудобно было переходить на ленинские позиции, а «ни мира, ни войны» Троцкого казалось приемлемой формулой. Впрочем, этот плюс был единственным, других не наблюдалось.
Левые эсеры сразу выступили против мира и на данной позиции стояли насмерть. Большевики же начали совещаться и занимались этим до середины января. 11 января на заседании ЦК Ленин попытался дать решительный бой своим «левым» — и с треском проиграл. Из шестнадцати присутствовавших только трое: Артем (Сергеев), Сокольников и Сталин — стали на его сторону. Аргументы остальных были следующими (излагаю их по фундаментальному труду американского историка Александра Рабиновича «Большевики у власти»).
«Бухарин, признанный лидер „левых коммунистов“, прямо заявил, что „позиция тов. Троцкого самая правильная“ и добавил: „Пусть немцы нас побьют, пусть продвинутся еще на сто верст — мы заинтересованы в том, как это отразится на международном движении“. В Вене растет всеобщая забастовка, связанная с переговорами в Бресте, сообщил он; если мир будет подписан, она сорвется. Необходимо использовать любую возможность, чтобы затягивать переговоры и не подписывать позорный мир. Это придаст энергии западноевропейским массам. Ещё один ярый „левый коммунист“, Урицкий, признавая неспособность России в данный момент вести революционную войну, предупреждал, что принятие аннексионистского мира оттолкнет петроградский пролетариат. „Отказываясь от подписания мира, производя демобилизацию армии… мы, конечно, открываем путь немцам, — признал он [226] , — но тогда, несомненно, у народа проснется инстинкт самосохранения и тогда начнется революционная война“… Дзержинский заявил с места, что подписания мирного договора будет означать капитуляцию всей большевистской программы, и обвинил Ленина в том, что тот делает „в скрытом виде то, что в октябре делали Зиновьев и Каменев“, а именно, думает только о России и игнорирует огромное международное значение событий в России».
226
Спасибо и на этом!