Ленин в Цюрихе

Солженицын Александр Исаевич

Если вообще это всё не брехня.

Да нет, такое невозможно в сегодняшней России.

И у витрины не толпились, кроме них двоих и не было никого.

Мелкий дождь моросил на площадь, на озеро. Рав­номерно было заволочено всё над озером, и в молоч­но-сизой пелене Ютлиберг по ту сторону. Ехали из­возчики с тёмными верхами, равномерно шли зонтики тёмные. Какая там революция!..

А всё-таки бы выяснить до конца.

Пошли на Хайм-плац в газетный киоск, может быть что-нибудь попадётся. Газет Ленин никогда не по­купал, но для такого случая можно было, из партий­ной кассы.

Однако, простодушный киоскер признался, что ни в одной ничего такого нет — и ни одной не купили.

Оборвать этот вздор, идти в читальню и работать. А Вронский расслабился, потерялся и готов был, ка­жется, теперь не отставать, таскаться по улицам или ждать под дождём у витрины следующих телеграмм

— размывчивость людей без направления. Отчитал его

— и расстался. И опять, опять, тысячу раз пройденны­ми переулками, не замечая ни домов, ни витрин, ни людей — пошёл к кантональной читальне.

Но перед самыми стрельчатыми окнами — замялся.

Что-то не пускало. Как будто должен был в двери застрять. Как будто разбухло что-то внутри за эти пол­часа — и не пускало.

Между тем дождь прекратился.

Постоял, сердясь. Конечно, мог себя заставить, и мог бы до вечера высидеть, а... Прямая ясная работа звала — для шведов, а... Отвлекало вот, некстати. И выписки — „марксизм о государстве"... А не шлось.

Напротив, вывернулась чужая, несвойственная, даже преступная мысль: пойти в русскую читальню. Гнездо эсеров, анархистов, меньшевиков и всякого просто русского сброда. Как гнездо змей, старался его миновать всегда, не ходить по Кульманштрассе, не дышать этим воздухом, никого не встречать, не видеть. А сейчас подумал: ведь там, наверно, собрались, со­бираются... Знают, не знают, а — говорят, поговорят. Что-то можно услышать. Своего не сказать, а — что- то выведать.

И — нарушая все свои правила, но потягиваемый в это отвратительное место — пошёл.

Кульманштрассе была совсем не рядом, надо было заметно взять вверх по горе. Пошёл.

Действительно, в небольшую натопленную комна­ту набилось уже человек двадцать с холодной сырости и в сырых одеждах, кто сидел, кто и не думал при­сесть — но никто не молчал, все сразу говорили, гу­дели, галдели, и общий рокот как волнами бил по ком­нате. Ну, еще бы! — российская любовь излить душу.

Только в одном ошибся: думал — на него вскинут­ся, удивятся, встретят враждебно, — нет. Кто заме­тил его приход, кто не заметил, но все восприняли так естественно, будто он был здесь привычный гость.

Ленин ответил кому-то (так, что и не ответил). Прямо ни у кого ничего не спросил. Сел на край ска­мьи в углу комнаты, снял котелок. И сидел слушал, как он один умел: то подозреваемое выбирая, чего другие и не слышали.

Оказывается, никто не знал больше всё тех же телеграмм, только вот: „после трёх дней борьбы" побе­дила, после трёх дней, — кто-то принёс. В этом был какой-то признак достоверности, да — и ахали, и уж совсем не сомневались. Не счёл Ленин нужным вслух возразить: что ж тогда эти три дня ничего не сообща­ли? В общем, никто не знал больше телеграмм, но множеством слов заливали всё возможное простран­ство вокруг этих сведений.

Один (никогда его не видел) с оттянутым сбитым галстуком, подбегал к тому, к другому, хлопал руками как петух крыльями, и не договорив и не разборчиво

— дальше. А одна, высокая, только знала-нюхала бу­кетик снежных колокольчиков: кто что ей ни скажет

— а она только качалась изумлённо и нюхала.

Презрение ощущал Ленин к этим разглагольст­вованиям будто бы революционеров, как они звонко рассуждали о свободе и революции, нисколько не охватывая всех шахматных возможностей, при каких эти события умеют идти и какие враги и как ловко умеют их перехватывать на ходу и даже при начале. Рассуждали как о всеобщем празднике, будто уже всё произошло и случилось (а что случилось? а что надо, чтобы случилось? — кто из них по­нимал?). Но что делает царь? и какая контрреволю­ционная армия идёт на Петербург? и как уже наверно трусит Дума и спешит сговориться с реакцией? и как еще слабы и неорганизованы пролетарские силы? — об этом не думали, этих ответов и не искали. А вдруг все как будто помирясь и забывши межпартийные разногласия, эти оживлённые дамы с лентами вокруг шляпок, несли друг другу какую-то радостную околе­сицу, и вот, за час-за два уже перестав ощущать себя вынужденными жителями Швейцарии, но — „едино русскими", строили едино российские и беспочвенно российские догадки, как теперь всем вместе добираться скорей в Россию.

Н-ну!..

С этими амикошонскими ухватками и манилов­скими проектами совались и к Ленину, подсажива­лись, одни — зная, кто он, другие — не зная, тут была и не политическая публика. Смотрел он сощу­рясь на этих рукомахалыциков, пьяных без вина, на этих дам щебечущих, — никому не ответил резко, но и ничего не ответил.

Они вот что придумывали: всем эмигрантам те­перь объединиться без различия партий (мелко-бур­жуазные головы, набитые трухой!) и создать обще­швейцарский русский эмигрантский комитет для воз­вращения на родину. И... и... и как-то возвращаться, но как — никто не знал, а предлагали всякое. И даже сегодня на вечер уже созывали подготовитель­ную комиссию!

Возвращаться, когда неизвестно, что там делает­ся. Может быть, уже у всех стен расстреливают рево­люционеров.

Снаружи добавлялось еще людей, но — не идей. И все друг у друга опять проверяли новости — и опять же никто не знал больше ни слова. И от пустопорож­ней их болтовни Ленин вышел так же малозаметно, как и вошёл.

На улице не только не было дождя, но посветле­ло, облака сильно поредели. Подсыхало, а холодно — так же.

Пошли было ноги вниз, в сторону библиотеки и домой.

Правильно было — пойти бы домой.

Вообще теперь неизвестно, куда было идти.

Остановился.

Лишь два часа назад, к обеду, так было всё ясно: раскалывать шведскую партию и что для этого надо читать, писать и делать. Но вот пришло со стороны не­достоверное, невероятное и ненужное событие и как будто даже не задело, не столкнуло — а вот уже стал­кивало. Уже отвлекало силы и ломало распорядок.

И вернуться в библиотеку — оказалось нельзя.

И домой не хотелось. Как-то стало с Надей за последний год скучно всё обговаривать: растяжно и важно она произносит в ответ уж такое ясное, что и произносить не надо. Никаким откликом свежим, ори­гинальным, не мог он себя на ней поправить.

А потягивали ноги на то, чтобы походить.

Но — и не по улицам, надоели, видеть невозмож­но. А не подняться ли на Цюрихберг, уж вот рядом?

Чуть ветер поддувал — холодный, но не сильный. Дождя не только не будет, но еще светлело, вот-вот и разорвёт.

В пальто, почти просохшем в читальне, Ленин по­шёл теперь круто вверх. В горах и ноги разряжаются и мысли устанавливаются, что-то можно понять.

Чем круче, короче переулок — тем быстрее туда, наверх. Ноги были сильны, как молодые. Спешили мальчишки туда же, с заспинными ранцами, с после­обеденных занятий — Ильич от них не отставал. И задышки не было, и сердце выстукивало здорово.