Ленин
Шрифт:
В кабинет вошел Георгий Болдырев.
Так же как и старший брат, он был похож на мать. Такие же черные волосы, смуглое лицо, большие голубые глаза. Но если брат кипел жизнью и энтузиазмом, то вся фигура Георгия выдавала в нем мечтательность и склонность к глубоким размышлениям.
— Ах! Явился наш метафизик! — обрадовался Петр.
— Что творится! Что творится! — воскликнул, складывая руки, Георгий. — Во всех районах — битва. Я с трудом боковыми улицами добрался до вас!
— А что у тебя слышно? — спросил отец.
— Ничего хорошего! Совет рабочих постановил
— Но вы ведь производите также лекарственные средства! — воскликнул Петр.
— Мы обращали на это внимание. Они сказали, что все аспирины, пирамидоны нужны только буржуям, а не трудовому народу. Все запасы реквизированы и вывезены в неизвестном направлении. В фабрике разместились тем временем отряды повстанцев из пригородных фабрик. Я собственными глазами видел, как рабочие откручивали латунные и бронзовые части аппаратов и выносили емкости из платины и серебра… Прекрасная революция в XX веке!
— Прекрасная, не прекрасная, но революция и к тому же — российская! Другой она, брат, и быть не может! Мы дикий народ, а дикость нашу усилило небывалое, преступное, предательски глупое в отношении России угнетение! — воскликнул Петр.
— Революция должна поднять весь народ, повести его за собой! — запротестовал младший брат. — Как же она достигнет этого, если запятнает себя примитивным разбоем, отвратительным преступлением?
— Твои умозаключения, Георгий, хороши для квакеров или евангельских христиан, но не для нас! Мы еще пока языческий народ, блуждающий в густом мраке, — говорил Петр.
— Наша интеллигенция не уступает европейской, все восхищаются нашим искусством, — возразил Георгий.
— Дорогой мой! — воскликнул старший брат. — Это старые, совсем неубедительные доводы! Наша интеллектуальная и творческая интеллигенция — это два или три миллиона человек, а остальные 150 миллионов в периоды эпидемий или голода бьют палками или рубят топорами врачей, учителей, агрономов, ветеринаров, потому что непосредственно они «разносят холеру»; бабы топят ведьм, потому что они своими дьявольскими штучками вызывают гнев Божий. Между нами и народом — пропасть. Мы не можем возвести над ней никакого моста!
— Это правда! — согласился Болдырев. — Я знаю рабочего уже двадцать шесть лет. Когда мы говорим с ним о профессиональных вещах, то отлично понимаем друг друга. Достаточно одного лишь слова о чем-нибудь жизненном, общем, у меня сразу же возникает ощущение, что мои слова не доходят до рабочего… Я замечаю в его глазах растерянность, недоверие, вражду. Думаете, крестьянин понимает рабочего или мещанина? Нет! Я бывал в деревне у брата Сергея и знаю, что крестьяне ненавидят землевладельцев, они полны подозрительности к людям из города и презрения к рабочему…
— Да! — воскликнул Петр. — К сожалению, мы не имеем общества. У нас есть несколько слоев, ничем между собой не связанных, враждебно настроенных в отношении друг друга, а если добавить к этому территориальные, религиозные, племенные отличия — картина становится отчаянной и безнадежной!
— Каким образом Ленин намерен все это объединить? — спросил Георгий.
— В этом все дело! — согласился Петр. — Скоро мы это узнаем, если этот загадочный вождь пролетариата одержит победу.
— Пойдемте завтракать! — сказала госпожа Болдырева, открывая двери. — Я сама все приготовила, потому что прислуга разбежалась по митингам.
За столом царило молчание. Госпожа Болдырева была грустна и украдкой вытирала слезы, заметив, что лицо мужа было бледным и озабоченным.
Она была убеждена, что он переживает за свою любовницу, которая полностью овладела уже стареющим, но полным задора, юмора и хорошего здоровья инженером. Однако госпожа Болдырева ошибалась. Ее муж думал в этот момент о революции и ни разу не вспомнил о кокетливой барышне Тамаре, о ее свежем, розовом личике, окаймленном золотыми, пушистыми волосами.
Сыновьям было жаль мать, и они чувствовали растущее презрение к неуместному, запоздавшему роману отца; собственно говоря, они никогда не уважали его по настоящему. Он им совсем не импонировал. Они давно заметили его легкомысленность, пассивность и отсутствие силы, которая придает жизненный напор, позволяя не останавливаться перед борьбой. Сам Болдырев чувствовал это сейчас настолько явственно, что испытывал почти физическую боль. Он знал, а скорее предчувствовал, что приближается время больших испытаний, новая, неизвестная жизнь; для того, чтобы охватить ее разумом, противостоять приближавшимся враждебным явлениям у него уже не было сил. Он не смог бы жить иначе, чем до сих пор, не смог бы думать категориями человека борющегося, завоевывающего. Он осознавал свою беззащитность, слабость, сомневался в собственной ценности. Из-за этого мучительного ощущения у него стали исчезать угрызения совести, когда он с беспокойством и стыдом смотрел на грустную, заплаканную жену; он забыл о всегда ощущаемой неловкости перед сыновьями, которые критиковали его и обычно избегали долгих разговоров с ним.
Сейчас это настроение отступило. Пришло и придавило что-то огромное, всеохватывающее и поглощающее все душевные волнения.
После завтрака мужчины вышли в город, чтобы осмотреться в ситуации. Перестрелка прекратилась. По улице шел отряд солдат. На штыках или груди у них были красные ленты. Они пели революционные песни.
На Невском проспекте, где концентрировалась жизнь столицы, по тротуарам плыли толпы людей. На пожарной каланче развевалось красное знамя. Раздавались крики:
— Да здравствует социальная республика!
По Морской улице они вышли на площадь перед Зимним дворцом. Здесь располагался военный лагерь.
Стояли пушки и пулеметы; лежали разбросанные в беспорядке, втоптанные в снег и грязь пустые гильзы от патронов; дымили полевые кухни; фыркали кони; изломанной линией тянулись баррикады.
Стены здания Генерального штаба и Министерства иностранных дел, испещренные белыми пятнами отбитой штукатурки и дырами от пуль, смотрели жалобно черными, с выбитыми стеклами окнами. Всюду стояли отряды солдат и вооруженных рабочих, окруживших пылающие костры. Они обсуждали события дня.