Ленин
Шрифт:
Он вошел в комнату жены.
Она сидела возле стола и, услышав его шаги, даже не подняла голову.
— Мари… — сказал он тихо.
Госпожа Болдырева вдруг опустила голову на руки и начала тяжело рыдать.
— Мари… Мари… — повторял он трогательным голосом.
— Теперь я вижу, насколько безразлична тебе… — начала она говорить сквозь слезы. — В такой ужасный момент ты не подумал обо мне, оставил меня одну… Вокруг выстрелы… Прислуга сразу же сделалась жестокой и вызывающей… А ты… ты… предпочитаешь быть с той женщиной!.. Все ей — чувства и забота, а мне — ничего! За что! Еще год назад, оставаясь одна,
Ее слова прервало рыдание.
Она встала и заплаканными, отчаянными глазами смотрела на растерянного мужа. Он стоял перед ней и думал, что она могла бы казаться молодой женщиной. Стройная, высокая фигура, отличные черные волосы, в которых кое-где поблескивали серебряные нити, открытое тонкое лицо, красивые сапфировые глаза и еще свежие, горячие, почти девичьи губы, — ничего не говорило о старости. Только две глубокие морщины возле губ и мученические, болезненные глаза свидетельствовали о глубоких страданиях и грусти этой женщины.
— Мари… — сказал Болдырев. — Я знаю, что виноват и не заслуживаю прощения… Несчастный порыв… какое-то почти болезненное влечение к той женщине… C'est plus fort que moi… Я беспокоился о тебе и уехал очень рано… Я долго не мог перебраться на эту сторону, потому что все мосты были разведены, а потом, представь себе, у меня реквизировали авто, я шел пешком… укрывался от пуль… был свидетелем страшных… потрясающих… происшествий.
Как маленький, испуганный ребенок, он взял жену за руку и срывающимся голосом рассказал о своих испытаниях.
— Нас ждет великая беда!.. — повторял он все время.
Она молчала, не в силах остановить идущие из сердца рыдания и забыть тяжелую, болезненную, моментами переходящую в ненависть обиду.
В прихожей раздался нетерпеливый, настойчивый звонок.
Через мгновение влетел высокий смуглый парень.
— Я рад, что вижу вас вместе! — воскликнул он. — Мама, а Георгия еще нет?
— Нет! — ответила, вытирая слезы, госпожа Болдырева. — Он должен был прийти?
— Ты плачешь? — спросил парень и, насмешливо глядя на отца, добавил: — Очередная романтическая эскапада? Ай! Ай! В твоем возрасте, отец, это уже смешно! Я только удивляюсь, что за три года мама не смогла привыкнуть к этим гастролям своего пламенного господина и властелина!
— Петр! — укорила сына госпожа Болдырева и с беспокойством посмотрела на мужа.
Тот тем временем сел в кресло, бледный и задумчивый. Он, видимо, даже не слышал насмешливых слов сына.
— Валерьян! — сказала она с тревогой, коснувшись его плеча и заботливо глядя на это изнеженное, столь безвольное, податливое, легкомысленное и в то же время вспыльчивое лицо. Иногда она ненавидела эти голубые глаза, пухлые губы, белый лоб, мягкие, золотистые бакенбарды и буйную, почти юношескую шевелюру, ненавидела как униженная, обманутая жена.
Однако она чувствовала нежность к нему, беззащитному перед всем, что выходило за границы быта обычных людей.
Она знала своего мужа, ведь ей было известно, что не собственным трудом, не усилием мозга и мускулов достиг он благополучия. Счастливое стечение обстоятельств повлияло на его судьбу и дало независимую должность.
Болдырев умел только не испортить карьеру. Он был честен, систематичен в работе, не проявлял к ней излишнего рвения, только настолько — насколько это было необходимо, и ничего более. Он был доволен своей ситуацией и не имел больших амбиций.
Он поднял на жену затуманенные голубые глаза, в которых еще не погас блеск ужаса и грусти.
— Что? — шепнул он удивленный, как будто разбуженный из тяжелого сна. — Ты спрашивала меня о чем-то, Мари?
— Пришел Петр и ждет Георгия… — сказала она.
— Что у вас слышно? — обратился Болдырев к сыну. — Как ведут себя ваши рабочие?
— Плохо! — воскликнул сын. Сегодня с утра пришла только десятая часть рабочих. Остальные пошли за большевиками. Те, что остались, устроили митинг и вывезли на тачках всех инженеров. Только меня пожалели за то, что, как сами объяснили, относился к ним по-человечески и вместе с ними трудился на обрабатывающих станках. Они выбрали меня на должность директора. Получилась очень глупая и нервозная ситуация. Я отказался и подал в отставку. Иначе, исходя из интересов нашего правления, я поступить не мог. Надо было быть солидарным!
— Конечно! — согласился отец. — Правление непременно оценит это, когда наступят нормальные времена.
— Не наступят! — сказал серьезным голосом сын.
— Не наступят? — переспросила госпожа Болдырева.
— Может… когда-нибудь… в любом случае не скоро, — ответил молодой инженер. — Я убежден, что революция получится и именно такая, о какой эти люди мечтают. Я рад этому!
— Что ты говоришь, Петр! — возмутился отец.
— Говорю то, что думаю! — ответил сын. — Нельзя было дольше терпеть такое положение. Те, у кого работа тяжелее, оставались по большому счету на уровне рабов или нежелательных, хотя и необходимых машин, которые выбрасывают, если они начинают работать недостаточно надежно, или когда в результате калькуляции хозяев становятся ненужными…
— Такая же система существует везде, — защищался господин Болдырев.
— Везде плохо! — ответил Петр. — Это поняли американские капиталисты и, выбирая из трудящейся массы самые лучшие, способные экземпляры, вводят их в число владельцев предприятием, в пропорции, точно и справедливо просчитанной. Другим странам, а в первую очередь — России, революция уже заревом светит в глаза…
В кабинете зазвонил телефон.
Господин Болдырев снял трубку.
Вдруг он побледнел и почти бессильно опустился в кресло. Хрипло прошептал, задыхаясь:
— Наши склады ограблены отрядами моряков и рабочих. Фабрика горит… Позвонил и сказал мне об этом наш председатель…
Петр Болдырев щелкнул пальцами и, расхаживая по комнате, говорил:
— Этого я боюсь больше всего! Дикий инстинкт нашей толпы, ведомый избытком ненависти, начнет крушить… Что будет тогда с Россией? Я охотно буду сотрудничать с окончательно высвобожденным народом, но не с разрушителями! Это — ужасно! Поедешь на фабрику?
— Председатель сказал, что вокруг идет битва между бунтарями и поддерживающим правительство Семеновским полком, — прошептал подавленный инженер.