Ленинградские повести
Шрифт:
Ударило снизу, встряхнуло нары. Осекся дизель, мигнула лампочка, погасла, снова зажглась. Крениться кубрик стал со всеми обитателями: и с говорунами и с молчальниками. Сорвался Ивантий, об стол его бросило. Заблажил, хватаясь за привинченные к полу ножки.
— Царева мель, должно быть, — сказал дед Антоша. — Тут ей быть…
Вспомнили песчаную, засасывающую Цареву мель, безвредную в тихую погоду, страшную в шторм: сядешь на нее — поломает судно, затреплет, на каменьях разобьет.
Распахнулся верхний люк, не сошел — съехал на заду по крутому трапу, вместе с настигшей его
— Беда, ребята! — крикнул, подымаясь. — Пробило днище, заливает! Давай наверх, пластырь ставить.
Соскочили с нар, полезли на палубу, в вой, в ветер. Иван Саввич и тот в своей меховой шубе вышел наверх. Захлопнулся снова люк. Остались в кубрике дед Антоша на, своем месте да Ивантий — под столом все еще сидел. Слушали топот сапог на палубе.
А там хватались за канат, протянутый от носа до кормы, двигались гуськом, к бортовым поручням липли.
Алексей вышел из рубки, черной тенью застыл на мостике, в штормовом кожаном реглане, в шлеме. На единоборство с озером поднял свою команду капитан. Смертельный подошел час, не было времени на раздумья. Орал в жестяную трубу-мегафон, командовал. Одних на ручную помпу послал — помогать моторной. Полезли в трюм, с ними и Иван Саввич. Другим предстояла опасная работа — наложить на пробоину пластырь.
Вытащили двойной брезент, развернули, рвало его из рук, хлестало краями по ногам, по спинам, по лицам. Не замечали ударов, не чувствовали боли. Колдунов обвязался канатом, проверил узлы, полез за борт. Заводили брезент с носа под днище, где, чиркнув подводным валуном, проломило аршинную дыру. Палубу залил яркий свет прожектора. Вился, плясал в нем неуемный снег.
Те, что в трюме, запалили промасленное тряпье, в дымном желтом свете качали вручную помпу, стояли выше колена в воде. Плавала рядам, не тонула, пятнистым зверем казалась лохматая шуба Ивана Саввича. Константин Слепнев и Михаил Лаптев стучали топорами, заклинивали дыру изнутри.
— Брезент эвон-т, эвон-т! — тыкал куда-то ногой Слепнев. — Подтянули, ребята.
Но брезент срывало, волокло водой под днище к корме. Мокнул, стыл, коченел, болтаясь в воде за бортом, Колдунов. Кричал зверские слова, да разве услышишь — какие, в таком гуле…
Сошел с мостика капитан. Хватались вместе с ним сообща за канаты, натуживались — пластырь плотно влипал в обшивку, но не в том месте, где нужно. Не совладать с ним было.
— Эй! — гаркнул Алексей. — Есть еще кто в кубрике? Вахтенный…
Ермил Клюев — к люку. В кубрике дед Антоша с Ивантием. Не звать же на палубу деда…
— Ивантий! Наверх. Капитан приказывает.
— Не имеет права! — криком в ответ Ивантий. — Я по сетям мастер!..
Но Клюев уже исчез, не слышал.
— Приказывает! — кричал Ивантий. — А кто он мне, чтобы приказывать? Сам чего смотрел? Куда завел траулер? Я еще жалобу подам на него! Сопляков в капитаны ставят!
На палубе топот сильнее, крики, капитанский мегафон…
— Иди, иди, — сказал дед Антоша. — Негоже от артели отбиваться. Когда такое дело, пара рук — большая подмога. Иди.
— У меня ломь в ногах, соображаешь? Ослабну, в воду снесет. Сам иди, ежели такой горячий!
— Ну-к
Он надел кожух, просунул неторопливо деревянные — палочками — пуговицы в ременные петельки, кряхтя полез по трапу. Медленно поднимался, сутулыми плечами откинул люк. Ивантий следил за ним по-звериному, видел, как исчезли наверху в черном квадрате тяжелые дедовы чеботы, слышал, как, деревянно стукнув, захлопнулась крышка люка. Огляделся в пустой каюте, почувствовал холод в груди, дрожь, мелкую, противную.
— Дед! — крикнул истошно.
И уже не страх — другое какое-то, неведомое ему доселе чувство подняло его с пола; было оно сильнее страха. Срываясь, стукаясь коленями, локтями о ступени, обитые медными полосками, бросился Ивантий к люку. Обдало водой, ослепило. Белый прожекторный луч лежал на палубе; как из снега слепленные, суетились в нем рыбаки.
Кидался Ивантий от одного к другому. «Дед! — кричал. — Дед!» Кто-то наотмашь стукнул его по шее, ткнулся Ивантий в мокрые доски лицом. Поднялся на карачки. «Берегись!» — крикнули ему. Увидел пеньковый толстый конец, ухватился, тянул вместе со всеми. Озирался, в людской толчее не мог узнать того, кого искал. «Крепи!» — кричал капитан. Вязали тугие узлы вкруг чугунных кнехтов. Толкали Ивантия локтями… Худо, когда не знает человек своего места, когда вразнобой идет с артелью. Никому не нужен он, всем только мешает.
Опять встряхнуло тральщик, треснуло впереди, черное мелькало за бортом в белой пене.
— Шлюпку! — скомандовал капитан.
Завизжали тали кормовой стрелы. Колдунов, как водяной, промокший, облепленный снегом, кинул за борт пробковый круг на длинной веревке. Ивантий упал, цепляясь за канат, заревел дико:
— Дед!
4
Марина очнулась на узкой железной койке. Багровые отсветы дрожали над ней на потолке и сбоку — на бревенчатой стене. Топилась, потрескивая, круглая печка с открытой дверцей.
— Профессор, — сказала Марина, заметив человека у постели. — Я, кажется, не выдержала, подвела вас?
— Маришка! — услышала в ответ голос Алексея. — Попей горячего.
— На, испей, свином, с водочкой. — Дядя Кузя подносил дымившуюся кружку.
Глотала, обжигаясь, звякали о жестяной край зубы. Путалось в голове: бой, шторм?.. Прояснилось не сразу. Поняла: не палатка — рыбацкий дом на Птинове.
— А где же?.. — Поднялась было, но стрельнуло в плече, отдалось в голову, в ноги, в спину; снова упала на постель.
— Все целы, не тревожься, — понял Кузьма Ипатьевич. — Симка за печку вон затиснулась, спит. Мазину отец на кухне отпаивает. Все целы. Марфа на плиту легла: треплет бабу. Простуду, видать, подхватила.
Говорил Кузьма Ипатьич нетвердым, серым голосом: за здравье говорил, а как за упокой получалось. Недоброе почуяла Марина.
— Ешь, мать прислала! — Алексей совал какие-то пирожки, лепешки.
Она отстранилась от бесхитростных даров Пудовны, спросила:
— Несчастье, дядя Кузя?..