Ленинский тупик
Шрифт:
– Напрямик?
– крикнул Александр.
– Не боишься?
Тоня прижалась к его сутуловатой кожаной спине грудью, протянула пронзительным, счастливым голосом: - С тобой - та!
Александр рванул с места. Иначе не удержишься на мостках. “По одной жердочке! По одной…” Мосток прогнулся; старая, с истертым протектором, шина терлась то о правую доску, то о левую, точно о края зыбкой колеи. “Если забуксует - все. Ноги опускать некуда.”
Колкая ветка хлестнула по Тониному лицу, за ворот ровно ледяная вода хлынула. Но Тоня не опускала
“Хлещи! Шибче!! Хлещи!
Александр кричал, не переставая, но ветер и треск мотоцикла заглушал его слова. Машину уже швыряло, как катер при бортовой качке.
Александр выключил двигатель. Поздно. Машина заваливалась. Перестала слушаться руля. “Шимми” - мелькнуло у него почему-то без страха, хотя хорошо знал, что на большой скорости нет страшнее “шимми” - мести мотоцикла, сбитого с толку, неуправляемого. Из “шимми” выход один.
– Прыгай!
– крикнул Александр, оглянувшись, накроет!
Не голос - лицо его сказало Тоне, что делать. Она соскочила назад, как с коня, больно ударившись ногами о задний номер и, беспомощно размахивая руками, покатилась в кювет.
14.
Подымаясь с земли и отряхивась от снега, Александр прокричал, словно его голос по-прежнему глушил мотоциклетный мотора.
– Жива?!
– С тобой- та, протянула Тоня, и они расхохотались нервным и счастливым смехом людей, избежавших несчастья.
Вся она тут, Тонька, - поцелуй легонько.
– Слушай, Антонина, - благодарно спросил он, вытряхивая снег из рукавов.- Что ты связываешься с Тихоном? Держишь себя с ним какой-то отпетой, полубандиткой. Толку от этого не будет. Веди себя потише…
Тоня взглянула на него изумленно - Сашок! Да ежели я буду тихой, меня в ногах затопчут… Тот же Тихон…
– Сдался тебе Тихон! Что он, моровая язва? Нынче его приструнили - ну, и… дьявол с ним.
Тоня не ответила, обошла вокруг придорожной елки, пошатала ствол. Хлопья лежалого снега, пригибавшие зеленые ветки книзу, опали, и ветви словно воспрянули, покачивались благодарно. Шагнув от елочки, Тоня заговорила вдруг голосом, как показалось Александру, вовсе ей не свойственным,—глубоким, мечтательным, чуть дрожащим, будто от неуемной Тониной силушки, ищущей выхода.
– Что-нибудь, Сашок, сделать бы такое… а? Что бы приехало начальство, не какое-нибудь, а самое большое, больше некуда, и спросило бы оно, это начальство, меня: что тебе, Тоня… или даже но отчеству - что тебе, Тоня, мешает жить на белом свете? .. Я бы взмолилась: “Уберите лебезливого, Христа ради! А то убью!..”
… Утро на другой день выдалось метельное. Поземка стелилась где-то внизу, у первых этажей корпуса. Нюре казалось - корпус вот-вот сорвет с места, унесет куда-то на белом, бешено свистящем ковре-самолете. Тоне виделся внизу бурный поток, который обтекал корпус, как обтекает вздувшаяся река быки моста, кроша об их каменные спины ледяные поля.
– Нэчне-ом!,.
– прокричал Александр, сложив руки у рта рупором. Ветер разметал его голос, по корпусу пронеслось вместе с крутящейся снежной крупой протяжное, как стон: о-о-о…
Огнежка нет-нет да и поглядывала издали на Александра, неизменно переводя взгляд на его ноги.
Ноги каменщиков, кладущих стену, подолгу топчутся на одном месте. Уж на что, на что, а на “танец каменщиков” Огнежка насмотрелась вдоволь. Но Александр “танцевал” как-то необычно. Его ноги в кирзовых армейских сапогах передвигались почти непрерывно.
Огнежка наблюдала. Шажок. Чуть приподнялись; стоптанные каблуки сапог - потянулся за кирпичом. Еще шажок… Каблуки оторвались от подмостей. Еще шажок… Казалось, никогда в жизни она не видела танца восхитительнее, чем этот исполнявшийся на заметаемых снегом досках, в огромных кирзовых сапогах со стоптанными каблуками.
Огнежка вынула из кармана своего потертого реглана рулетку, подарок отца (если бы и ей возвести столько заводов, клубов, домов, сколько он возвел с по мощью вот этой старенькой, из тесьмы, рулетки!), обмерила стену.
Да, она не ошиблась. Ей хотелось как-то отметить это событие: подбежать к Александру (хоть и твердили все вокруг, что прорабу бегать по стройке несолидно), пожать ему руку, что ли? Но Александр прикрыл лицо ладонью от взметнувшегося вихря, крикнул какому-то курильщику: “Оставь сорок!” - и кинулся вниз по зыбкому, в снегу, трапу.
Огнежка настояла, чтоб четверку Александра наградили - за почин. .- Не нужно астрономических сумм, - решительно заявила она Тимофею Ивановичу, - тут надо знать психологию,,,
Издавна повелось- девчата на строке из первой получки чаще всего покупали капроновые чулки. Ежели хватало денег, также и туфли, желательно лодочки, под замшу, - знай наших! Затем копилось по трешке, по десатке - на выходную блузку, юбку, что останется - на белье. Верхом достатка считались-ручные часы “Заря” за триста сорок четыре рубля, на браслете из белого металла в виде сцепленных друг с другом божьих коровок.
О книгах, билетах в оперный театр подсобницы и не мечтали. Не по карману. Да вроде и ни к чему опера.
Огнежка сама обегала театральные кассы в поисках хороших билетов, сама выбирала в универмаге сервиз для Староверовых (они пили чай из железных кружек), недорогой, но красивый, - фарфоровые темно-синие чашки и такие же блюдца с белым, как снег, кружком посередине.
Александру купили сверх плана и ручные часы, по слухам, нечувствительные к удару.
В тот день, когда вручались премии, Огнежка незаметно положила эти часы минуты за три до конца смены на кладку. Александр едва не разбил подарок. Он так и остался стоять с кирпичом в руке, изумленно глядя на появившиеся вдруг перед его глазами часы с никелированным браслетом.