Ленька Охнарь (ред. 1969 года)
Шрифт:
— Давай, обер, мне свой флажок, а ты садись на мое место: бесплатно довезу.
Со второй платформы, из шумной кучки товарищей Зотыча, поднялась растрепанная бабенка с опухшими глазами и горласто крикнула главному кондуктору, вызывающе тряхнув при этом измятой юбкой:
— Передай машинисту: я за всех с ним расплачусь. Могу к нему на паровоз пойти. Приглашаю и тебя, прихвати бутылочку.
Громкий хохот покрыл ее слова. И безработные и босяки настроены были воинственно, и кондукторы не решились настаивать. Чувствовалось, что они побаиваются этой бесшабашной вольницы.
Небо снизу расчистилось, распухшее, свекольно-красное солнце коснулось горизонта. Грузные облака мутно, тревожно вспыхнули, пронизанные лучами. На степь наплывали сумерки. По багряной от заката, выжженной траве дымком двигались неясные тени. Сильно посвежело, ветерок пахнул дождем.
— Видал, дьяволы? — говорил мужик в армяке, со шрамом на подбородке, скорее рассуждая сам с собой, чем обращаясь к попутчикам. — В Расее все кверху комлем перевернулось, а им и ветерок не подул. Все абы мошну серебром набить. Эх-хе. Молитвы новые, а грехи старые. Какую ж баню надо, чтобы эту грязь с людишек соскрести?
Ему никто не ответил. Слышался лишь перестук колес да позвякивание буферных тарелок.
Где-то на горизонте блеснул огонек, передвинулся влево, исчез и вдруг вырос в другой стороне, более яркий, близкий. Показался разъезд —приземистый вокзальчик, пять-шесть домишек без деревьев и плетней. Паровоз медленно подполз, остановился на запасном пути; из громадной трубы его еле вился дымок, казалось, топку погасили.
Машинист с кочегаром спустились из будки по крутой, узкой лесенке, отправились в поселок.
— Куда это подались механики? — не без тревоги спросил один из безработных у главного, что медленно проходил вдоль платформы.
Тот с деланным безразличием поджал отвисшую губу.
— Ночевать к знакомой. Очень уж самогонку забористую гонит.
Кондукторы, забрав кошелки с харчами и фонари, засели в дежурке. Вся поездная прислуга оставила порожняк.
Безработные устроили совещание: они сгрудились, шумели, костерили «начальников», размахивали руками.
— Повезу-ут! — кричал босой парень в обмотках.— Деться им тут некуда: железная дорога, порядок!
— Это тебе не транзитный! — в тон ему зло отвечал благообразный мастеровой. — Поезд-то наш без расписания идет. Сутки может в тупике простоять. А нам кукуй!
— Верно! Тут не только пожрать — кружки воды не найдешь!
— Ой, да что же это, батюшки?!— заголосила вдруг бабенка с полными щеками и тонкими удивленными бровками на круглом лице. — Пропадем! На голодную смерть загнали. Ой, что это деется?
Загалдели и другие женщины: у одной молодайки заплакала, закатилась маленькая девочка.
Долго спорили, пререкались безработные. Семейные настаивали, чтобы собрать хотя бы по гривеннику. Большинство «золоторотцев», в том числе и. Ленька, ничего не дали. Зотыч заплатил. Послали делегата за главным кондуктором. Тот стал ломаться, что теперь поздно, нужно было раньше слушаться «доброго совета», бригада уже спать собралась. И все же, приняв «барашка в бумажке», он послал одного из кондукторов в поселок.
Но прошло еще часа полтора, прежде чем машинист и кочегар вернулись на паровоз. Они стали шуровать в топке, поднимать пары в котле. Давно погасли последние отблески зари, когда состав вновь тронулся дальше.
— Небось голодный? — ласково спросил Леньку Зотыч. — Я тоже. Потерпи малость, в Миллеровой хлебца купим, помидорчиков, поужинаем. Есть еще у меня сколько-то гривен. Там, на базаре, я, может, и наймусь. А ты ступай в приют, на улице не болтайся. Долго ль такого несмышленыша сбить? Боек ты... хоть малый и совестливый. А в приюте кормят, одежонку дают и еще гоняют в школу обучать.
На узловую станцию приехали перед рассветом, мокрые, озябшие: дождичек хоть и небольшой, а брызнул.
Город спал, вокзальный буфет был закрыт. Пришлось ждать до утра. Ленька не ел двое суток, но сейчас ему было даже легче, чем вчера: притерпелся.
Место для ночлега выбрали в третьем классе на полу. С ними лег и Шаланда — молчаливый кривоногий мужик в крепком стеганом пиджаке. Ленька прижался к Зотычу, будто к родному, сладко улыбнулся. Нет, есть все же на свете хорошие люди.
Проснулся поздно. Спутников рядом не оказалось. Ленька обошел оба пассажирских зала, заглянул в ресторан, на перрон. Чудно: где Зотыч? Между прочим, не увидел Ленька и компании его прежних друзей.
Солнце начало припекать, а костромич все не показывался. Есть хотелось так, что Ленька начал уже испытывать равнодушие ко всему; улеглись и голодные рези в животе. И тут к нему подошел кривоногий Шаланда, протянул большую горбушку пеклеванного хлеба, два спелых мясистых помидора.
— Это от дяди Зотыча? — радостно встрепенулся Ленька, весь просияв. — Вы на базаре были? Он тут?
Босяк сплюнул на рельсы.
— Закурил Зотыч, — сумрачно сказал он. — Улестила его Машка Сипуха. Согласился с ней в Очаков на рыбные промыслы. Ты, кажись, на Москву пробираешься? Айда посажу. Еще не пили, наказал он мне устроить.
Босяк взял мальчишку за руку и повел через пути, шпалы мимо будки стрелочника к дальнему блокпосту. Ошеломленный Ленька шел покорно и, лишь когда скрылся вокзал, спросил:
— Я дядю Зотыча больше не увижу?
— Нехороший он пьяный, — сказал Шаланда.— От вина-то дурь всем в голову бросается... Бобыль я, давно меня по Расее носит, повидал всякое. Кажись, нет хуже нашей бродяжьей жизни. Плюнул бы да растер, а не тут-то! Хоть в забросе, а сам себе барин. Хочу — ем, хочу — пощусь; хочу — сплю, хочу —г женюсь. Вроде никто нас к забору не привязывал, а все под него валимся. Вот оно что.
Они пролезли под пульманом, и Шаланда стал спрашивать у машинистов, кондукторов, куда какой состав идет, скоро ли? Наконец нашли нужный — до Воронежа: груженные углем и камнем открытые платформы, красные запертые вагоны с пломбами. Отыскали пустой вагон из-под мела. Шаланда подсадил Леньку, наглухо задвинул тяжелую дверь, и шаги его заскрипели по мелкому балласту.