Ленька Охнарь (ред. 1969 года)
Шрифт:
— Ах, как все было чудно, чудно, — с тихой страстью, словцо декламируя, говорила Алла. — Подмостки театра! Запах декораций! Освещенная рампа, аплодисменты, — вот это настоящая жизнь! Сколько лет это оставалось только мечтой! А сколько труда мне стоило настоять на своем! Наконец я в Москве и должна поступить на рабфак, завоевать подмостки, вот эту толпу. Вернуться назад?.. — Она даже на секунду зажмурилась. — Нет, нет! О нет! Ты сам видишь, Леня, я не бездарна, верно? — продолжала она, стараясь придать голосу выразительную скромность. — Мне все, все это говорили в Майкопе: руководитель
— Ты очень талантлива, — с еще большим пылом, но почему-то уже не так уверенно повторил Леонид. — Ты обязательно пробьешься в Художественный и в Малый — куда захочешь. Мы еще будем тебе аплодировать.
— Я согласна учиться без стипендии. Поступлю в ресторан официанткой. На все пойду, а добьюсь столичной сцены.
Это прозвучало как клятва.
Мимо «Метрополя» они быстро поднялись в гору, к Лубянке. Справа смутно белела толстая стена Китай — города, скромно возвышался памятник Первопечатнику. Вот так пойдет их жизнь: легко и уверенно будут они подниматься на вершину славы. И он, Леонид, должен стать великим художником, чтобы оказаться достойным Аллочки. А что, если ему заделаться декоратором? Вместе станут работать в театре. Нет. Все-таки на свете нет таких знаменитых декораторов, как пейзажисты — Васильев, Шишкин, Саврасов. Вот если Коровин только? Да и он больше был известен как жанрист. Впрочем, многие художники иногда по заказу писали декорации.
За центром толпа заметно поредела, фонари на Мясницкой были приглушены, окна домов отсвечивали черно и немо.
Во дворе рабфака стояла гулкая тишина. Леонид с Аллой взбежали на второй этаж. Грязная лампочка под самым потолком тускло освещала свежебеленые стены, заляпанный пол лестничной площадки. Они остановились у коридорной двери, и настала та минута горячих чувств и невысказанных желаний, которая предваряет всякое расставание молодых, тянущихся друг к другу сердец.
— Спасибо за театр, Леня. Наши девчонки, наверно, уже спят.
Он глядел ей в глаза, и глаза его, казалось, готовы были заговорить: столько в них выражалось чувств. Дать Аллочке понять, что он на всю жизнь запомнит этот вечер? Намекнуть о любви? Это не уличная деваха и не Лизка Ёнкина: с теми все просто. А может, и она — интеллигентка и артистка — ждет, чтобы ее поцеловали, как самую обыкновенную смертную? Вдруг оскорбится и даст по морде? Морду, конечно, не жалко, плевать на нее, но потерять Аллочку?!..
Так и не придя ни к какому решению, мучаясь, Леонид весело, с улыбкой, смотрел ей в лицо, не выпускал руки, поданной ему на прощанье.
— Наши охломоны тоже, наверно, спят.
— Как ты их называешь? — засмеялась она.
Отморская стояла, чуть-чуть наклонив голову набок; игривый взгляд ее блестящих глаз, казалось, ускользал от него. Леонид переступил с ноги на ногу, повторил допрос, который уже задавал в театре:
— Понравилась, значит, Аллочка, пьеска?
Он вдруг особенно явственно услышал свой осевший, хрипловатый голос и сам не узнал, его. Да! Он решил добросить все колебания, обнять ее и поцеловать: будь что будет.
Внезапно Алла выдернула у него руку, отступила, схватилась за медную ручку двери, каждую минуту готовая ускользнуть. В этот момент ее настороженное лицо показалось Леониду совсем не юным, а лицом опытной в любви женщины. Эти «свежие губки», наверно, знали тысячи поцелуев. Леонид понял, что Алла исчезнет быстрее, чем он до нее дотронется, понял и то, что он — мальчишка перед ней. Таких ли она видела? В самом деле: красивая, одаренная баба, неужели мужики зевали? Кто знает, что у нее к прошлом?
Алла показалась ему неискренней, хитрой. Поэтический образ ее померк.
— Спокойной ночи, Леня, — сказала она очень нежно, лукаво.
Опять в ней мелькнуло что-то прелестное, девичье. Он не поверил: перед ним была артистка.
— Приятных снов... и тысячу монет под подушкой.
И, весело помахав ей рукой, Леонид легко, в три прыжка, одолел звено лестницы, засвистел и крепко хлопнул дверью своего этажа. Уже идя по коридору, каждой клеточкой вслушиваясь в малейшие звуки внизу, он знал, что Алла все еще стоит на своей площадке, удивленная, сбитая с толку его внезапным уходом. Ловко он это сделал. Пусть не подумает, будто он так уж страдает. Остроту он ей кажется отпустил «охнариную»? Э, ладно.
В их аудитории было темно. Ночной свет с улицы от невидимых фонарей нарисовал нежные, водянистые знаки на потолке. Леонид решил не зажигать лампочки, чтобы не разбудить кого. Вдоль стен на полу темнело шесть матрацев (приехал еще один поступающий), и на пяти из них вытянулись неподвижные фигуры сопящих и храпящих парней.
«Эх и вдарили — во все носовые завертки».
Он на цыпочках подошел к своему матрацу, положил кепку на подоконник, стараясь громко не шуршать, снял, пиджак. Вдруг со всех сторон раздалось мяуканье, ржанье, лай, блеянье. Леонид вздрогнул, замер — и громко расхохотался.
— Вот саврасы: разыграли! Я чуть с копыток не слетел!
Ответный хохот показал ему, что не спит ни один, обитатель аудитории.
— Хвастай успехами, прожигатель жизни!
— С победой, красавчик?
— Свадьбу будете справлять или так обойдетесь?
— А ловок, бес, оказался. Уже закружил девчонку по театрам!
Коснулись самого для него сейчас дорогого — имени Аллочки. Однако не зря Леонид много лет жил в ночлежках, в колонии, в рабочем коллективе. Он немедленно подхватил их тон, стал отшучиваться, подсмеиваться над собой. Он ничего не отрицал, но и не позволил себе что-нибудь подтвердить. Парни, видя, что он не «лезет в бутылку», не хвастает пикантными подробностями, вскоре успокоились, и уже двадцать минут спустя вся аудитория действительно крепко спала.
IV
Между вторым и третьим этажами — девичьей аудиторией и «жениховской» — завязались теснейшие отношения. Большую часть дня будущие студенты проводили вместе — компанией ходили обедать в дешевую столовку, по вечерам отправлялись в кино, а то собирались и пели.
Днем, как и вчера, пришли девушки, начались обычные разговоры о книжных новинках, о любимых художниках, артистах, завязался веселый флирт. Никто не заметил, как вошел Илья Курзенков, и обернулись к нему, лишь когда он заговорил: