Ленька Охнарь (ред. 1969 года)
Шрифт:
Она раскрыла кошелечек, стала вынимать деньги.
— Не приехала еще из города? — не вытерпел Леонид.
— И не собирается, — копаясь в кошелечке, как-то невнятно ответила Муся.
— Не собирается? — по-прежнему весело, как-то по-особенному звонко переспросил Леонид, уже поняв, что произошло. — Заболела?
Муся пересчитывала на ладони серебряную мелочь и, казалось, была очень занята. Искоса, пытливо глянула на Леонида, вновь занялась деньгами. Умышленно будничным тоном спросила:
— Ты разве не слыхал? С Курзенковым Алка сошлась.
Сош... лась? — словно все еще не понимая, улыбнулся Леонид, и ему показалось, что у него остановилось дыхание, сердце, а толстощекое лицо Муси Елиной, столики с обедающими
— Уже с месяц, — продолжала Муся и лишь теперь сочувственно подняла глаза. — Отсюда, из общежития, Алка, правда, не выписывалась, койка осталась за ней, но живет у Ильи в Замоскворечье, на Малом Фонарном. Неужели ты, Леня, не догадывался? Это ведь у них еще до экзаменов началось. Она и к матери в Майкоп ездила, чтобы посоветоваться. Я думала, знал.
Конечно, догадывался и знал, иначе немедленно по устройстве в институт иностранных языков кинулся бы всюду отыскивать Аллу. Любить и не добиваться любимой? Ждать два месяца, зная, что и тебя ждут? Кто бы это вынес? Во всяком случае, не он, Ленька Осокин. Но догадку об измене, о «вероломстве» Аллы он держал где-то под исподом души, как ведро, утопленное в колодце и засосанное илом. Он от самого себя скрывал эту страшную догадку и временами так себя обманывал, что верил в чистоту Аллы, в непоколебимость ее чувства, в любовь. Рад, счастлив был он себя обмануть в последний раз и сейчас, при встрече с Мусей. Значит, правильными оказались его августовские подозрения, что Алла ускользает от него на глазах? Да и так ли уж трудно это было увидеть? Лишь повязка, которую накладывает на глаза любовь, помешала ему во всем сразу разобраться. Надежда же, которой он себя тешил, была простой самозащитой.
Да, но как искусно Отморская лгала ему. Уже собиралась за Курзенкова, а с ним гуляла по бульвару, целовалась за воротами. А у Ильи Курзенкова хватка: вырвал из рук! Впрочем, что значит «вырвал»? Сама прильнула. Как правдиво она играла! Недаром — артистка. Но ведь нравился же ей он, Ленька? Тянулась она к нему? Откуда ж такая перемена? Неужели сразу гуляла с двумя, выбирала? Тот больше устроил: квартира, помог с рабфаком.
— Ловко они, — сказал Леонид и засмеялся, словно восхищаясь, как его провели. — Поначалу я и в мыслях не имел. Увидишь, поздравь от моего имени.
Голос его и смех заставили Мусю высоко приподнять светлые, едва заметные бровки. Она глянула на него пристально, даже как бы с разочарованием. Но тут подошла ее очередь, Муся сунула буфетчице заранее отсчитанные деньги:
— Винегрет. Бутерброд с селедкой. Кисель.
Это было очень вовремя. Леонид уже не мог больше смеяться. У него мелко, часто дергалось нижнее веко правого глаза, и он испугался, что Муся заметит. Ему очень не хотелось, чтобы она заметила, остановить же нервический тик он не мог. Зачем он хотел скрыть свои искренние чувства? Леонид сам не знал: характер такой. Самолюбие его было оплевано, раздавлено, а он хотел стоять с высоко поднятой головой. Пусть Алка не подумает, будто смят или даже огорчен. Ну, мол, поволочился перед экзаменами — и ладно. А и в самом деле, таких ли он видал? Оксана Радченко, девочка — кругом шестнадцать, ни с кем не целовалась, а у этой дочка. Как хорошо, что он засмеялся Муське в лицо, пусть передаст.
Нижнее веко все дергалось. Черт, не потекли бы слезы.
Нагрузившись винегретом, киселем, Муся ласково кивнула ему: то ли прощалась, то ли приглашала поужинать вместе. Леонид быстро прикрыл учебником истории правую сторону лица, словно весело отсалютовал молодой поэтессе. Ответить что-нибудь он был просто не в силах.
Как это часто бывает, Леонид чрезвычайно невнимательно относился к подруге возлюбленной. Он привык к тому, что Муся передавала его записочки, сочувственно улыбалась, устраивала свидания. Стоило ему увидеть Аллу, как он немедленно забывал о существовании стоявшей рядом Муси: наоборот, ее присутствие начинало мешать. А затем он опять встречал Мусю радостной шуткой, в надежде услышать что-нибудь приятное об Алле, просил вызвать ее в коридор. Казалось, Муся была не живым существом, а проводом для контакта.
И сейчас, заботясь только о себе, углубленный в жгучее горе, Леонид сделал вид, будто не заметил, что рядом с Мусей, чудом нашедшей место, освободился еще стул. Взяв тарелочку «силоса», стакан мутного, с жирными блестками чая, он отправился в дальний угол. Только и не хватало ему трепа, болтовни!
Здесь было просторней, Леонид сразу нашел место и заработал вилкой. Ел он наспех, не замечая вкуса винегрета, боясь, как бы не подошла Муся. Временами он тяжело, шумно вздыхал, невидящим взглядом упирался в стенку напротив, встряхивал головой, шептал вслух какое-нибудь слово и опять жевал.
«Что глазами моргаешь? — спрашивал он самого себя. — Кончились сомнения. Хоть это хорошо. Учиться стану. — Он презрительно-высокомерно улыбнулся, будто собирался кому-то позировать. И тут же подавленно отдался новому потоку мыслей. — Значит, замужем? Хорош бы я был гусь, если бы отыскал, сунулся с любовью...»
Почему-то Леонид все время смотрел на темное пятно на стене. На что оно похоже? Вроде лужи. А? Нет, ёж.
Случайно опустив взгляд, он у самой стены, через столик от себя, заметил Аркадия Подгорбунского с пермячкой. Подгорбунский сидел к нему спиной, зато пермячка — как раз напротив. Бывают же такие превращения! Ее некрасивое лицо выглядело удивительно молодо, привлекательно: вероятно, так преобразила его любовь. Не только лучились ее глаза, а под электрической лампочкой сияли прямые, плоские волосы и даже некрашеные, посвежевшие губы. И весь этот свет пермячки был направлен лишь на одного Подгорбунского: к нему она только и обращалась, его лишь видела, с ним говорила, часто улыбалась, показывая крупные желтые зубы, которые теперь положительно украшали ее улыбку.
Подгорбунский сидел, положив оба локтя на стол; его широкая спина выражала спокойствие собственника, пресыщенность.
Возможно, Леонид вновь уставился бы на темное пятно на стене (до них ли ему было!), но в это время официантка в несвежем фартучке раздала им с алюминиевого подноса тарелки с телячьей отбивной. На розовом, подрумяненном мясе еще не лопнули, кипели мельчайшие пузырьки масла, и Леониду показалось, что он через стол уловил раздражающе вкусный запах жареного мяса. Истощенный экономией, откладыванием на пальто, он давно мечтал о таком вот куске свежего, сочного жареного мяса. Так и вонзил бы в него зубы, чтобы аж десны обожгло! Каким же безвкусным показался ему «силос» с кислой почерневшей капустой, усеянной точечками!
Он сам не заметил, что исподтишка наблюдает за «богачами».
Вот пермячка через стол наклонилась к Подгорбунскому — видимо, о чем-то спросила, с улыбкой ожидая ответа. Он небрежно повел плечом, как бы говоря: да, пожалуй, можно. Она тут же легко поднялась, прихватила замшевую сумочку и, слегка откинув голову с обрезанными до шеи волосами, грациозно перебирая каблучками, отправилась к буфету.
«Везет же некоторым! » — вздохнул Леонид.
В последнее время он часто видел Подгорбунского с пермячкой. Они вечно за полночь торчали в коридоре, нежно, под руку, шли в столовую, вместе ездили на занятия. Об их отношениях нетрудно было догадаться. Кое-кому Аркадий уже представлял ее: «Моя жена, Анюта». Правда, они не расписывались: жить негде. Анюта, по слухам, отлично владела французским языком, и ей уже предлагали место преподавательницы в средней школе. Очевидно, у нее водились деньжонки: она действительно была учительницей где-то под Пермью. Теперь эти трудовые рублики лились ручейком. У Аркадия появилась новая лианозовая рубашка — «подарок жены». Ясно, что и эти вот отбивные котлеты покупалась на ее деньги: Аркашка ничего не получал из дома, а на стипендию шибко не разгуляешься.