Ленька Охнарь
Шрифт:
Слушая заведующую, Ленька все старался справиться со слезами.
— Не хочу от тебя скрывать, — продолжала она, — защищала я тебя на педсовете лишь потому, что знаю твою горькую судьбу. Будь на твоем месте домашние мальчики вроде Вениамина Мацепуры, Садько, я бы умыла руки, пусть за них думают родители, раз так воспитали. Но говорю тебе в последний раз: потачки своим хулиганским выходкам от нас не жди. Не будем мы терпеть и твою неуспеваемость, здесь тоже необходимо принять срочные меры. — Полницкая не повысила тон, и тем не менее Ленька почувствовал: она выполнит то, что говорит. — Чего, скажи, тебе сейчас недостает? Ты хорошо одет, сыт. Ваш классный руководитель ходил к Мельничукам на Проезжую улицу и рассказывал мне, что у тебя отдельная комнатка, свое полотенце… вот только зубы ты редко чистишь: это зря. Потом почему ты носишь пояс через плечо? Ты не знаешь, для чего он предназначен? Все это мелочи, детали, но из тысячей деталей складывается машина, и надо, чтобы все они работали безукоризненно, иначе это тут же отразится на всем механизме. Ты, Леня, со мной согласен или нет?
— Сог… ласен, — тяжело, в два дыхания, как это бывает у маленьких детей, ответил Охнарь.
Он действительно и плакал-то по-детски: очень обильно, горько и недолго.
В общем, благоприятная атмосфера для тебя создана. Внешне тебя уже не отличишь от рядового школьника. Но, видимо, есть еще какая-то ржавчинка. Ты комсомолец? Нет? А вот комсомольская среда тебе сейчас особенно нужна, она для тебя будет вроде солнечного облучения, окончательно избавит от внутреннего одиночества, от диких законов отвратительной морали того мира, с которым ты расстался навсегда. Ведь ты сам создаешь для себя искусственную изоляцию. Разве тебе приятно расти вбок? Тебе уже пора усвоить, Леня, что ты не маленький, через три года девятилетку кончишь и станешь самостоятельным, тебе и самому надо помогать нам, стараться быстрее достичь восковой зрелости, как говорят агрономы про зерно. Скоро ты уже сам будешь нести перед обществом ответственность за каждый свой поступок.
Охнарь наконец справился со слезами, но сидел тихо, словно пригревшийся воробей в ладони. В открытое окно влетел знойный ветерок, на улице с шелестом покачивались цветы каштана, и лепестки облетали на тротуар.
— Сейчас тебе надо особенно хорошо учиться. Только книги, только наука могут дать правильное представление о жизни, а это коренным образом повлияет на твои поступки. Я знаю, ты стараешься, стал подтягиваться: молодец. Именно поэтому и у нас есть желание помогать тебе. Умей выработать в себе тормоза. Без тормозов и самый лучший паровоз может потерпеть крушение. Для начала сделай вот что: извинись перед Офениным. — В голосе заведующей заметно зазвучали учительские нотки. — Видишь ли, Клавдий Павлович преподает тридцать лет, и методы царской гимназии глубоко въелись в его работу. Но педагог он хороший, свой предмет ведет отлично и по-своему желает добра всем школьникам. Вы должны лучше к нему относиться. С Бучмой ты уже объяснился?
— Объяснился. Сейчас, во дворе.
— Хороший он хлопец. Интеллигентный, отзывчивый.
Больше часа просидел Ленька в кабинете заведующей и вышел от нее внешне успокоенный, но все еще с красными опухшими глазами. Двор опустел, вторая смена уже начала заниматься. Кенька Холодец убежал домой трухать голубей. Только Оксана и Бучма сидели на ступеньках крыльца. Они вскочили ему навстречу.
— Ну что она? — быстро спросила Оксана.
Глядя прямо в глаза Бучме, Охнарь громко сказал:
— То, что я тогда в классе… ударил тогда… я — сволочь!
— Чего ты? Мы ж помирились.
— Нет. Я сволочь! Сволочь, сволочь, сволочь! — зло повторил Охнарь, и нижняя челюсть его опять затряслась.
— Я понимаю, ты тогда не со зла. Поэтому я и согласился с Оксаной сегодня после уроков…
Внезапно Бучма замолчал и не стал больше возражать.
— Идемте на Донец, — предложила Оксана. — Погуляем немного. Хочешь, Леня, удочку захвати.
Очевидно, она хотела отвлечь Охнаря от тяжелых дум. Он это так и понял и коротко сказал:
— Я домой.
И, круто повернувшись, пошел к себе на квартиру, на Проезжую улицу. Он еще слышал, как сзади, о чем-то споря, зашептались товарищи, но не оглянулся.
По дороге Леньке показалось, что сейчас в кабинете заведующей у него прорвался многолетний нарыв, весь гной вышел и ему стало легче.
Опекуны собирались обедать.
За стол Ленька сел скромно, однако увереннее, чем вчера. Аннушка налила ему тарелку окрошки с ветчиной и парниковым огурчиком. Помешивая ее деревянной ложкой, точно боясь обжечься, Ленька не вытерпел и одним духом выпалил о том, как к нему зашли одноклассники и как он разговаривал с заведующей. Умолчал лишь о своих слезах, которые все-таки считал постыдной слабостью.
— Значит, простили? — поощрительно улыбнулась ему Аннушка. — Повезло тебе.
Муж посмотрел на нее тяжело, сумрачно, и она замолчала.
Сам опекун ел основательно, как человек, проголодавшийся после работы. Сообщение бывшего воспитанника, казалось, не произвело на него никакого впечатления. И Охнарь вспомнил, что его хорошая новость теперь имеет не больше значения, чем осенний дождь для высохшего на корню жита. Ведь ячейка «Друг детей» уже отказалась от патроната над ним. Охнарь очень любил окрошку, но у него пропал аппетит. Наконец, набравшись смелости, он нерешительно спросил:
— Вы… Константин Петрович, говорили с членами правления, что… я приехал?
— Сегодня некогда было.
— Когда ж вы… скажете?
— Успеется. Подумаешь, важная новость: Леня Осокин вернулся из колонии! Что ты, верховный главнокомандующий или путешественник Фритьоф Нансен?
Аннушка горько усмехнулась одними концами губ.
— Ты, Леня, ешь, — сказала она решительно и сердито покосилась на мужа. — Ешь получше. Успеете и после обеда поговорить.
Охнарь вновь помешал в тарелке, словно хотел остудить холодную окрошку, спросил, беспокойно ерзая на стуле:
— А что, если мне самому в правление пойти? Объяснить все и уже не за мастерские попросить, а… в школу вот?
— Может, ты думаешь, что у ячейки «Друг детей» имеется особое помещение? Тебе придется ждать целую неделю, пока мы у нас, в Дорпрофсоже, соберемся на следующее заседание.
Покончив с окрошкой, Константин Петрович потянулся за вторым блюдом.
— Что у нас: битки?
Вид у Охнаря был совершенно убитый, он не мог есть.
— Как же быть? — пробормотал он. — Ведь зачеты…
И тут Аннушка вспыхнула, вскочила с места, толкнула к мужу мясные битки с рисом, крикнула:
— Хватит тебе наконец, Константин. Хватит! — Она повернулась к Охнарю, залпом выговорила: — Ни в какую ячейку Константин Петрович не ходил. В правлении даже не знают, что ты… убегал. Еще в субботу здесь твои товарищи по школе были, и Константин Петрович сказал им, что отпустил тебя в колонию, а сам ходил к вашей заведующей улаживать все. Вот и… ешь и успокойся.
Ни одна жилка не дрогнула на лице Мельничука.