Ленни Голд в поисках самого себя. Бхуми
Шрифт:
Вдруг он остановился и отказался идти вперед. Чего мы с ним только не делали, но ничто не подвинуло животину ни на йоту, он лишь пронзительно кричал и пятился назад. И вдруг земля, где стояла мать, обрушилась, она едва успела ухватиться за край обвала.
– Сынок! – Закричала она пронзительно, охваченная страхом, но при этом смотрела не на меня, а на хозяйского отпрыска. А он с перекошенным от перепуга лицом чуть ли не втиснулся спиной в гору и, еле держась на трясущихся ногах, медленно перемещался подальше от места обрушения. Я же бросился на помощь той, кого считал матерью всю свою горемычную жизнь. Едва держась за мою руку, разочарованная тем, что не сын пытается спасти ее, она призналась в подмене. Услышав эту повинную исповедь и ее искреннее раскаяние в содеянном,
Я оглянулся на хозяйского, то есть служанкиного, сына. По его расширившимся глазам, в которых сменяли друг друга страх, отчаяние и расчет, стало понятно, что это признание слышал не только я.
Он все рассчитал правильно. Я ничего не мог доказать и, соответственно, ни на что претендовать.
Служанку похоронили. И с этого дня началось мое отрочество, в котором я ни дня не мог быть уверен, что со мной ничего не случится.
У сына служанки оказался изворотливый ум. Все четыре года до моего 16-летия он чуть ли не ежедневно придумывал мне западни, мелкие и крупные гадости, которые с каждым годом становились все более изощренными. И все ради того, чтобы опорочить меня и заставить родителей выгнать меня из замка.
Но отец, надо отдать ему должное, признавал меня своим ребенком и взял на себя негласную обязанность хоть как-то поддерживать плод греха, особенно после гибели любовницы. Он прекрасно знал, что его, как он полагал и отказываться от своего убеждения не собирался, законорожденный сын еще тот маленький негодник, но ничего не предпринимал, рассчитывая, что все уладится само собой.
Меня, вечно оклеветанного, наказывали голодом, битьем, но чаще всего запирали в подвале.
Изначально там были застенки для покаранных рабов, потом место заключения для приговоренных священной инквизицией к пыткам и костру. А затем складские помещения. Хозяевам хватило благоразумия ни под что не использовать пыточные камеры. Только изредка там держали местных преступников до приезда карабинеров.
Как-то незадолго до 16-летия, после очередного оговора меня избили и заперли в одну из камер. В ней я еще не был. Я быстро пришел в себя, поел, что принесли. Отец, несмотря ни на что, всегда велел меня кормить. Перекусив, я растянулся на грубой деревянной кровати, закинул руки за голову и начал планировать свой уход из условно родительского дома, где никогда не был любимым.
Я вырос, окреп, мог делать любую работу, стараниями отца мог читать. Благо на вилле имелась солидная библиотека, которой мне разрешали пользоваться всегда, когда не работал и не был наказан. Меня ничто здесь уже не удерживало.
Мой взгляд скользил за квадратом света сверху, который со временем становился ярче и спускался тем ниже, чем солнце поднималось выше. И тут. что-то блеснуло. Сначала я не поверил своим глазам, подумал, что показалось, но блеск не исчезал. Я вскочил и подбежал к стене, куда так настойчиво зазывало меня что-то сверкающее на солнце. Это оказалась монетка, стоявшая бочком между камнями. Приглядевшись, я увидел, что здесь поверхность стены была более рыхлая. Ткнул пальцем, и он с небольшим напряжением вошел в слегка размоченную глину. Я начал проталкивать руку сквозь толщу стены, где легко, где с усилием, пока не почувствовал пустоту. Сердце радостно екнуло в предчувствии свободы. Я взял монетку, благодарно поцеловал ее. И выкопал руками проход из камеры. Всю самую трудную работу сделал за меня предыдущий беглец.
Лаз был узкий, как раз на человека, каким я был в свои 16. Я пополз. Немного погодя проход раздвоился. Но решение, куда двигаться, пришло чуть ли не сразу. Туда, где моя ладонь наткнулась на что-то, на ощупь похожее на брошь. Механически я сунул ее в карман.
Через некоторое время я выполз в каменный глубокий колодец. Он был слабо освещен полуденным солнцем из-за того, что сверху густо зарос растительностью. На его дне сидел скрюченный скелет в истлевшем одеянии слуги. Когда-то он крепко сжимал небольшой кожаный мешочек с дыркой, из-за которой терял драгоценности, а я по ним, как в сказке по крошкам, нашел выход. Я не побоялся взять мошну и заглянуть вовнутрь. Там оказались мелкие украшения, золотые и серебряные монеты и великолепное ожерелье. Его я множество раз видел на одном из портретов молодой женщины, прапрабабки отца. Мне очень захотелось отнести его своей настоящей матери перед уходом.
Меня весьма обрадовало то, что этот колодец не был закрыт решеткой, как все остальные в пределах замка. Именно так я понял, здесь еще точно не бывал. Сунув мешочек за пазуху, я полез по стене вверх, чего не смог сделать бедолага-воришка, благо, кладка не отличалась идеальной ровностью, да и ползучие растения с тонкими, но довольно прочными стеблями служили страховкой. Я выбрался наверх, осмотрелся вокруг и обнаружил себя в лесочке далеко за пределами замка. Шагнул за большой камень вблизи от колодца и чуть не свалился вниз. Под моими ногами пестрел наш городок, но скатиться в него желания не было. Я припрятал мешочек под этим камнем, обозначил его для себя ориентиром и абсолютно успокоился, быстро сообразив, что у меня будут деньги на первое время после ухода отсюда. Я взял ожерелье и пошел в замок отдать его матери, совсем не думая о том, как покажусь всем на глаза, ведь наказание было еще в силе. Я не признался, где нашел ожерелье, по этой причине меня вместо благодарности высекли за воровство, совершенное более ста лет назад!
Вызвался пороть меня сам хозяйский сынок, подросший, окрепший, красивый выродок. Отец только пожал плечами и ушел в свой кабинет. Он считал, что ему, человеку голубой крови, не пристало вмешиваться в отношения его сыновей от разных женщин. Меня избитого, как никогда раньше, заперли в самую дальнюю камеру. Из еды приносили только хлеб и молоко, факелы меняли регулярно. Воды же было много. Она сочилась прямо из стены и утекала по водосточному желобу куда-то вниз.
Пару дней я не мог даже пошевелиться. Когда боль немного притупилась, я решил обмыть раны водой. Но рубашка, пропитанная засохшей кровью, прилипла к спине. Чтобы не сдирать ее вместе с кожей на только-только затянувшихся ранах, мне ничего не оставалось делать, как я тогда посчитал, кроме как прислониться спиной к мокрой стене.
Я закрыл глаза и вдруг почувствовал такое облегчение, как будто меня обнял кто-то очень-очень близкий. Обнимали впервые за 16 лет! И это было непередаваемое блаженство. Такое, когда сердцу настолько тесно в груди, что оно хочет распахнуться от переполняющих его эмоций. Это было мое первое погружение в любовь без границ, сладкую и трепетную одновременно.
Я отмочил рубашку, омыл раны, отчего-то захотелось намазать их размягченной глиной. И следуя желанию, без капли сомнений сделал это. Сработало мгновенно. Боль словно сама впиталась в глину, и я сразу же забыл про нее, как будто меня и не били вовсе.
Я был полон решимости выбраться отсюда и уйти. «Я не беглый преступник, искать никто не будет. Возьму, – думал я, – припрятанные драгоценности и уберусь куда подальше без малейшего сожаления. Но как?»
Я осмотрелся, зная, что решение обязательно найдется. Так и произошло. По наитию я вспомнил, как мягка и податлива была покрытая влагой и скользким зеленым мхом стена, на которую я облокачивался.
Я подошел к ней и, упершись в нее двумя руками, легко толкнул. Она поддалась моему натиску. Надавил сильнее, в стене остались глубокие вмятины. Еще сильней – камни посыпались вниз, открыв широкий проход в до сих пор неизвестную мне комнату. Вода теперь не стекала по стене и не капала сверху, она водопадом спадала вниз, полностью заполнив сток. Пока я стоял и смотрел на то, что я наделал, ее стало больше. Она начала выплескиваться из желоба и растекаться по полу камеры.