Леопард на солнце
Шрифт:
Мендес улаживает формальности у стойки «Авианки» – предъявляет билеты, паспорта, справки об уплате выездных пошлин; оплачивает лишний вес багажа – и преодолевает каждую процедуру со вздохом облегчения, словно это и есть последнее препятствие, смертельная ловушка, едва не заставившая их опоздать на самолет. Они сразу проходят в предпосадочный зал, более замкнутое и не такое большое помещение, где, по расчету адвоката, меньше риска.
Атмосфера вполне спокойная, немногие звуки доносятся до них глухо, издалека. Несколько пассажиров покорно сидят в креслах, вцепившись, словно их подстерегают воры, в свои чемоданы; они вяло разгадывают нерешаемые кроссворды, и на их физиономиях написано, что нет у них пристанища в целом мире. Алина, бледная, смиряет свою тревогу, разглядывая духи в киоске duty-free. Адвокат наблюдает за
– Все-таки некоторых вещей я не понимаю. Как удалось Мендесу и Алине добраться живыми до зала посадки?
– Исключительно по милости случая. Каких только деталей в механизме безопасности не предусмотрел Мендес, и все дали сбой в решающий час. Чтобы Алина могла, не возбуждая подозрений, выйти из квартиры со всей поклажей, был распущен слух, что она переезжает к одной из своих сестер. Но сестра с мужем не явились, как было условлено, ко времени мнимого переезда, – они струсили. Для поездки в аэропорт Мендес заполучил у одного своего друга из правительства бронированный автомобиль, на случай нападения со стрельбой. Но вышло то, что и должно было выйти: машина оказалось настолько бронированной, что имела непомерный вес и застревала на подъемах, и пришлось возвращаться назад и искать, изрядно петляя, более пологую дорогу. Но и это было еще не все. Мендес заранее условился, чтобы в аэропорту сотрудник службы безопасности упростил им формальности и помог сразу пройти в предпосадочный зал. Нужный человек был на месте, все сделал и исчез. Чего не знал Мендес, так это того, что этот самый агент поставлял информацию Мани Монсальве. Так что если они были живы, то благодаря решению Мани действовать лично – он передал своим людям приказ не вмешиваться. Вот мы и видим, что все было, как всегда: они оставались в живых по воле случая. Попросту не настал их час – и никто не умирает ни минутой раньше или позже.
Легкое шевеление ветерка на затылке дает толчок нервозности Мендеса. Поначалу он чувствовал, что все идет хорошо, но сейчас его преследует ясное ощущение, что враг за спиной. Он уже испытывал подобное раньше: это – безошибочный сигнал тревоги, уже не раз спасавший ему жизнь, звуча в ушах резким зуммером на той самой частоте, как он его слышит теперь.
Он пытается добиться, чтобы стюардессы пропустили их в самолет раньше времени, но те отказываются.
– Тамеще убирают, – говорят они. И добавляют: – Не волнуйтесь, мы сейчас пригласим на посадку, – но Мендес слышит только свой внутренний сигнал тревоги, он звучит все громче и становится оглушительным. Не раздумывая больше, он хватает под руки Алину и Йелу – они протестуют, не успев взять свою ручную кладь, – бежит с ними бегом, почти волоча их по воздуху, и вталкивает их в коридор, ведущий к самолету, несмотря на попытки служащих авиакомпании преградить им путь.
Переход этот представляет собой длинную, темную кишку, продуваемую пронизывающими сквозняками. Они бегут сквозь нее, сцепившись руками, словно нелепое и неловкое шестиногое насекомое, что беспорядочно мечется, убегая от подступающего огня. Бег утомляет женщин, их тяжесть возрастает, они непомерным грузом висят на руках у Мендеса, устремившего взор к той открытой освещенной двери, что ждет их в конце, на расстоянии пятидесяти шагов – пятидесяти шагов между «прежде» и «потом» – Мендес призывает на помощь какую-нибудь центростремительную силу, что протащила бы их к выходу из туннеля: он молит о чуде, которое извергло бы их из перехода туда, где свет.
– В этот момент появились невесть откуда Мани Монсальве и Тин Пуйуа, молниеносные, неудержимые, безмолвные, и сзади взяли их на прицел. Старуха Йела споткнулась и увлекла за собой в своем падении Алину и Мендеса, которые в сутолоке запутались в ногах друг у друга и потому не могли видеть, как Мани секунду колебался, стрелять ли, преградил путь Тину Пуйуа, чтобы не дать выстрелить ему, и стал выбирать наилучший угол, чтобы попасть в адвоката, не задев Алину.
– Для Мани Мендес оказался непростой мишенью, потому что фактически, не желая того, он был защищен двумя заложниками: женщиной и ребенком.
– Тут все застыло на какое-то бесконечно малое время: преследуемые сбились в кучу на полу, видя улыбку на лице смерти, и преследователи упустили драгоценную, единственную
– Откуда взялись Симон Пуля и остальные стрелки Нандо?
– Они тут и были с самого начала по приказанию своего хозяина, который оставался в больнице под арестом. Они проводили Мендеса и Алину от дома до аэропорта, а уж внутри все время прикрывали их со спины.
– Почему они это сделали?
– Когда Мендес вывел Нандо из тюрьмы и спас его жизнь, Нандо предложил уплатить ему долг, и Мендес, который уже давно об этом подумывал, обратился к нему с просьбой: обеспечить защиту при отъезде из страны с Алиной Жерико и еще не рожденным ребенком Мани.
– Ну, а Мани кончил тем, что отдал жизнь, спасая Алину и ребенка…
– Да, полагаю, что так, более или менее так это и было.
– В ту ночь, когда Мани Монсальве умирал на черном виниловом полу международного корпуса аэропорта, рождался на свет его сын Энрике – прямо в небе, на борту самолета авиакомпании «Авианка», летевшего рейсом 716 в Мехико. Смущенные стюардессы, помогавшие Алине во время преждевременных родов, обмыли малыша, завернули в одеяло и отдали матери, которая приходила в себя после непомерного потрясения и огромного напряжения сил, глядя в иллюминатор на отары розовеющих облаков, что паслись на бескрайних лугах рассвета. Когда ей дали ребенка, Алина изумилась, видя, что по какому-то капризу генетики, кожа у него не оливково-зеленая, как у Монсальве, а оливково-желтая, как у его двоюродных братьев Барраганов.
– Энрике? Ребенка назвали Энрике?
– Энрике Мендес – ему дали при крещении имя, выбранное родным его отцом, а фамилию он получил от своего приемного отца, адвоката.
– К трем часам того карнавального дня вся Зажигалка задавалась вопросом: «Что делает Нандо Барраган один, на пороге своего дома?»
– Прошли уже недели, а то и месяцы, с тех пор, как он оказался на свободе, но мы ничего о нем не знали. Наступало время, когда насилие стало всеобщим, и так и шла наша жизнь – одна тоска смертная да смертоубийства. Но Барраганы уже не были в центре событий, да и Монсальве тоже. По всей стране быстро, как грибы после дождя, множились новые персоны – новые действующие лица, более внушительные, более жестокие и могущественные, чем прежние. Можно сказать, что как-то вдруг, в один день, Барраганы и Монсальве стали всего лишь местным фольклором. Мы стали видеть в них лить предысторию настоящей истории нашего насилия, только начало конца. Когда Нандо уселся в тот день у дверей своего дома, он был уже только тенью себя прежнего. Он и сам, пожалуй, сознавал это, – ведь по словам тех, кто его видел, он вел себя, как зевака, что более присуще теням, чем людям.
– В тот день, третий и последний день карнавала, Нандо Барраган был в мечтательном настроении сразу как проснулся. Заметив, что ему лень вставать, женщины принесли ему в гамак черный кофе и ломтики спелого банана, и все время, пока завтракал, он обдумывал нелепую идею, что было бы неплохо дожить до старости и почить с миром.
– Я не знаю никого, кто умер бы от старости в своей постели, – заявил он Ане Сантана, когда она вошла в комнату, чтобы забрать поднос.
Ана думает, что его претензия неуместна в нынешние времена, когда смерть гарцует повсюду, яркая и резвая не в пример жизни, когда ни о ком не скажут «такой-то умер», а только «его убили». Но она ничего не говорит, только кладет ему руку на лоб, чтобы проверить, нет ли у него жара, а затем спрашивает, хочет ли он еще кофе.
– Все утро мы слышали, как он бесцельно бродит по дому, завороженный визгливой музыкой кларнетов, дурея от запаха отбросов, что всегда висит в воздухе в карнавальные дни.
В одиннадцать он усаживается в патио и пьет белый ром с лимоном и солью. Глядя, как он разом опрокидывает первую бутылку, женщины успокаиваются: «Пришел в норму», – говорят они друг другу. Но это вовсе не так, потому что выпивка не вызывает у него обычной реакции – порыва дикой активности, которая толкает его на улицу в поисках жертвы, – он, наоборот, погружается в дремотную и спокойную меланхолию, характерную для людей пустыни, и дающую повод для тревоги, поскольку она имеет свойство не проходить, то есть, если уж охватывает человека, то навсегда и до конца.