Леопард охотится в темноте
Шрифт:
Он бросился на Тунгату, и они сцепились. Они часто боролись – очень давно, когда еще были друзьями, – но Крейг уже забыл, какой бычьей силой обладал этот мужчина. Его мышцы были твердыми, упругими и черными, как резина покрышек грузовика, а Крейг на одной ноге с трудом удерживал равновесие. Даже в полубессознательном состоянии Тунгата легко оторвал его от земли.
Падая, Крейг не разжал рук, не смог этого сделать и Тунгата, несмотря на всю свою силу. Они упали вместе, и Крейг, используя инерцию падения и вес Тунгаты, нанес ему сильнейший удар твердой культей в низ живота.
Тунгата крякнул, и силы оставили его. Крейг вывернулся из-под него, поднялся на плечах и нанес еще один удар культей. Он прозвучал как удар топором по дереву и попал в грудь Тунгаты, чуть выше сердца.
Тунгата упал на спину и замер. Крейг подполз к нему и потянулся обеими руками к незащищенному горлу. Он почувствовал тугие мышцы по бокам жесткого хряща гортани и глубоко воткнул в горло большие пальцы, но когда жизнь стала угасать у него под руками, ярость куда-то исчезла, он не мог убить его. Он разжал пальцы и отполз, тяжело дыша и дрожа от пережитого ужаса.
Он оставил бесчувственное тело Тунгаты и подполз к Сэлли-Энн. Он поднял и прижал ее к груди, чувствуя ни с чем не сравнимое отчаяние от безжизненности ее тела. Ладонью он стер кровь со лба, пока она не попала в глаза.
На дороге с металлическим визгом тормозов остановился грузовик, по склону, рыча, как увидевшие убитого зверя собаки, побежали солдаты. Сэлли-Энн, словно просыпающийся ребенок, зашевелилась в его объятиях и что-то прошептала.
Она была жива, еще жива, и он прошептал ей:
– Родная. Родная моя, как я люблю тебя!
У Сэлли-Энн определили перелом четырех ребер, сильное растяжение правого голеностопного сустава, а также сильный кровоподтек и опухоль на шее от удара, нанесенного Тунгатой. Порез на коже головы был поверхностным, и рентген не показал серьезного повреждения черепа. Тем не менее по приказу Питера Фунгаберы ей выделили отдельную палату в переполненной больнице.
Именно здесь ее посетил обвинитель, назначенный на дело Тунгаты, Абель Кхори. Мистер Кхори был машоном с аристократической внешностью, получившим образование в Лондоне и до сих пор сохранившим привязанность к английским костюмам и латинским фразам, которые он хорошо выучил и вставлял к месту и не к месту.
– Я решил посетить вас, чтобы прояснить для себя некоторые пункты заявления, сделанного вами полиции, так как считаю неприемлемым для себя каким-либо образом оказывать влияние на показания, которые вы будете давать в суде, – объяснил Кхори.
Он показал Крейгу и Сэлли-Энн репортажи о демонстрациях матабелов, требовавших немедленного освобождения Тунгаты, которые прокатились по всей стране и были подавлены полицией и солдатами Третьей бригады. Главный редактор «Геральда», принадлежавший к племени машона, поместил репортажи на средних страницах.
– Мы должны помнить о том, что это человек ipso jure обвинен в уголовном преступлении, и мы не можем позволить сделать из него мученика, пострадавшего за дело племени. Вы сами понимаете возможные последствия. Чем быстрее мы рассмотрим дело mutatis mutandis, тем будет лучше для всех.
Крейг и Сэлли-Энн были удивлены, более того, поражены скоростью, с которой Тунгату привлекали к суду. Его дело было назначено к рассмотрению всего через десять дней, несмотря на то, что суд был завален делами на следующие семь месяцев.
– Мы не можем nudis verbis держать человека его положения в тюрьме в течение семи месяцев, – объяснил обвинитель. – А выпустить его под залог и дать возможность воодушевить своих сторонников на борьбу было бы полным безрассудством.
Крейга и Сэлли-Энн, кроме процесса, ждали другие неотложные дела. Ее «сессна» должна была пройти проверку после тысячи часов налета и получить «сертификат годности к эксплуатации в воздухе». В Зимбабве не было возможности произвести такие работы, и им пришлось договариваться со знакомым пилотом, чтобы тот перегнал самолет в Йоханнесбург.
– Я чувствую себя птицей с подрезанными крыльями, – пожаловалась она.
– Мне знакомо это чувство, – печально произнес Крейг и стукнул костылем по полу.
– О, извини меня, Крейг.
– Ничего страшного. Не знаю почему, но я могу спокойно говорить о недостающей ноге. По крайней мере с тобой.
– Когда пришлют протез?
– Морган Оксфорд отправил его дипломатической почтой, а Генри Пикеринг пообещал поторопить техников в ортопедической клинике Хопкинса. К началу процесса должны прислать.
Процесс. Даже повседневные заботы в «Кинг Линн» и подготовка к открытию «Вод Замбези» не могли отвлечь Крейга от Сэлли-Энн и от процесса. Слава Богу, он мог поручить заботу о «Кинг Линн» Гансу Грюнвальду, а текущими делами «Вод Замбези» занимался Питер Янгхазбенд – молодой кенийский директор и проводник, приглашенный Сэлли-Энн. Сам Крейг оставался в Хараре, хотя каждый день общался со своими управляющими по телефону или радио.
Протез Крейга доставили за день до выписки Сэлли-Энн из больницы. Он задрал штанину, чтобы показать его ей.
– Отрихтован, тщательно отремонтирован и смазан, – похвастался он. – А как твоя голова?
– Так же, как и твоя нога, – ответила она со смехом. – Правда, доктора предупредили, что ей не стоит биться обо что-нибудь твердое по крайней мере несколько недель.
На следующее утро она с забинтованной грудью и с тростью спустилась к «лендроверу».
– Ребра болят? – спросил он, увидев, как она сморщилась, садясь в машину.
– Выживу, если никто не будет тискать.
– Значит, не тискать. И это правило нарушать нельзя?