Леопард охотится в темноте
Шрифт:
Капитан вернулся к началу строя и достал из нагрудного кармана измятый от частого использования лист бумаги. Он зачитал приговор, спотыкаясь на каждом слове. Он произносил слова неправильно, как школьник младших классов, его английский едва можно было понять.
– Вы признаетесь врагами государства и народа, – читал офицер, – и неисправимыми преступниками. Смертный приговор был одобрен вице-президентом Республики Зимбабве…
Тунгата Зебив высоко поднял голову и начал петь. Визгливый голос капитана заглушили сильные, низкие звуки песни.
Кроты уже под землей,«Они мертвы?» – спрашивают дочери машобане.Он пел древнюю боевую песню матабелов и в конце первого куплета прорычал двум приговоренным к смерти товарищам:
– Пойте. Пусть шакалы машоны услышат рычание матабельского льва!
И они запели вместе с ним.
Капитан отдал приказ, и солдаты, сделав шаг вперед, подняли автоматы. Тунгата продолжал петь, глядя им прямо в глаза, бросая им вызов, стоявшие рядом матабелы, словно зарядившись его мужеством, запели громче. Еще одна команда, и автоматы были наведены на них. Глаза палачей смотрели сквозь прицелы на продолжавших петь троих матабелов.
Потом, словно по волшебству, песню подхватили другие голоса. Они доносились из бараков рядом с плацем. Сотни заключенных матабелов запели вместе, разделяя с ними смерть и заряжая мужеством в последние секунды жизни.
Капитан поднял правую руку, и в эти последние мгновения жизни скорбь в душе Тунгаты сменило чувство гордости. «Это настоящие люди, – подумал он. – Со мной или без меня они свергнут тирана».
Капитан резко опустил руку и крикнул:
– Огонь!
Прогремел залп. Строй палачей качнулся от отдачи, звуковая волна ударила по ушам, и Тунгата непроизвольно вздрогнул.
Он услышал шлепки пуль по живой плоти и боковым зрением увидел, как стоявшие рядом товарищи задергались как от ударов невидимых молотов, а потом безжизненно повисли на веревках. Они замолчали, но Тунгата продолжал петь, гордо глядя в глаза палачей.
Автоматчики опустили оружие и захохотали, похлопывая друг друга по плечам, словно после удачной шутки. Узники в бараках уже не пели боевую песню, а причитали по усопшим. Через мгновение замолчал и Тунгата.
Он посмотрел на своих убитых товарищей. Их тела были изрешечены пулями, на раны уже садились блестящие мухи.
Тунгата почувствовал, как подгибаются колени и ослабевает сфинктер. Он стал бороться с собственным телом, ненавидя его слабость, и постепенно овладел собой.
Капитан подошел к нему и сказал по-английски:
– Неплохая шутка, правда? Круто, просто круто! – Он довольно улыбался, потом повернулся и закричал: – Быстро принесите воды!
Десантник принес миску, наполненную до краев чистой водой, и передал капитану. Тунгата чувствовал запах воды. Считалось, что бушмены могут чувствовать запах воды за многие мили, но он считал подобные рассуждения враньем до этого момента. От запаха воды его горло конвульсивно сократилось, словно пытаясь втянуть в себя живительную влагу. Он не мог отвести взгляда от миски.
Капитан поднес миску к губам и сделал большой глоток. Потом он шумно прополоскал рот и выплюнул воду. Широко улыбаясь, он поднял миску к лицу Тунгаты и медленно вылил воду на пыльную землю, забрызгав ноги Тунгаты до самых коленей. Каждая капля казалась Тунгате ледяной, каждая клетка его тела жаждала воды с граничившей с безумием силой. Капитан перевернул миску, выливая последние капли.
– Круто, да? – зачем-то повторил он и, повернувшись, отдал приказ подчиненным. Солдаты убежали по плацу, оставив Тунгату с мертвыми и мухами.
Они пришли за ним на закате. Когда они перерезали веревки, Тунгата застонал от притока свежей крови в опухшие ладони и упал на колени. Ноги отказывались держать тело. Его волоком утащили в камеру.
В камере ничего не было, кроме параши в углу и двух мисок в центре затоптанного земляного пола. В одной миске была вода, не больше пинты, во второй – горсть засохшей кукурузной каши. Каша была пересолена. Завтра он дорого заплатит нестерпимой жаждой, но следовало есть, чтобы сохранить силы.
Он выпил половину воды, оставив другую на утро, и вытянулся на голом полу. В камере было нестерпимо жарко от раскаленной железной крыши, но он знал, что к утру будет трястись от холода. Болел каждый сустав, голова гудела от солнца и нестерпимого блеска стены, казалось, она вот-вот лопнет, как перезревший плод баобаба.
В темноте дрались над мертвыми телами стаи гиен. Их крики и смех, подчеркиваемые хрустом костей в мощных челюстях, казалось, исходили из самого ада.
Тунгата, несмотря ни на что, спал и проснулся на рассвете от криков и топота ног. Он быстро допил воду, чтобы поддержать себя, и присел над парашей. Вчера тело едва не подвело его, он не мог допустить повторения такого стыда сегодня.
Дверь с треском распахнулась.
– Выходи, собака! Вылезай из вонючей конуры.
Они привели его к стене, у которой уже стояли трое матабелов. Он почему-то отметил про себя, что стена снова была чисто побелена. Они крайне добросовестно выполняли именно эту работу. Он остановился в двух футах от чистой белой поверхности и приготовился к очередному полному страданий дню.
Троих заключенных расстреляли в полдень. На этот раз Тунгата не мог петь. Пытался, но горло и губы не подчинялись ему. Ближе к вечеру у него потемнело в глазах, и темноту рассекали яркие вспышки ослепительного до боли света. Каждый раз, когда у него подгибались колени и он падал вперед, боль в связанных за спиной руках приводила его в сознание.
Жажда была нестерпимой.
Приступы забытья становились все чаще и продолжались дольше. Даже боль в руках уже не могла привести его в чувство полностью. Очнулся он, услышав слова:
– Мой дорогой друг. Все это мне в высшей степени неприятно.
Голос Питера Фунгаберы прогнал прочь темноту и придал ему силы. Он выпрямился, поднял голову и попытался убрать пелену с глаз. Он смотрел на Питера Фунгаберу и обретал силу от ненависти. Он лелеял ненависть, как возвращающую жизнь силу.
Питер Фунгабера был в полевой форме и берете. В правой руке он держал свой стек. Рядом с ним стоял белый мужчина, которого Тунгата никогда раньше не видел, высокий, худой и старый. Его череп был чисто выбрит, кожа испещрена рубцами, а взгляд странно бледных голубых глаз показался Тунгате отталкивающим и пугающим, как взгляд кобры. Он наблюдал за Тунгатой с клиническим интересом, лишенным жалости или других человеческих чувств.