Лепестки на ветру
Шрифт:
— Раньше я не верил в любовь с первого взгляда и прочие сказки, — продолжал, выйдя из забытья, Рейф. — Полковник Эштон попросил повременить с официальной церемонией до конца сезона, но недвусмысленно дал понять, что весьма одобряет наш брак. Я никогда не был так счастлив, как той весной. А потом…
Рейф замолчал, не в силах продолжать.
— Не останавливайтесь, Рейф, у самого порога заветной двери. Так что произошло с лучезарной мечтой юности?
— То же, что обычно происходит с мечтой, — осипшим голосом ответил Рейф. — Она разбилась вдребезги. Однажды на холостой пирушке от
Рейф глотнул вина, чтобы промочить пересохшее горло.
— Сейчас понимаю, что отреагировал неадекватно. Я был молод и по-юношески бескомпромиссен, почти помешан от любви. Должен был бы понять, что ею двигало любопытство, жажда новых ощущений, а вместо этого осудил ее как преступницу, самую вероломную со времен Иуды. Я любил Марго так сильно, что готов был простить, придумай она хоть какой-нибудь предлог, оправдание… Но она, не став ничего отрицать, швырнула мне кольцо и ушла навсегда. Глотнув еще вина, Рейф тяжко вздохнул.
— Я поверил уверениям друзей, утверждавших, что ее огорчение объясняется лишь тем, что сорвался богатый улов, но, когда спустя несколько дней после того злополучного утра узнал, что она с отцом покинула Англию, понял, что Марго страдает не меньше моего. Так что судите сами, кто из нас надломился сильнее.
. Послышался шорох соломы. Андерсон приподнялся.
— Я хотел бы кое-что прояснить. Вы спросили ее, была ли она в связи с вашим другом, и она, не удостоив вас ответом, ушла?
— Честно говоря, я не спрашивал ее ни о чем. Я просто сообщил то, что знаю.
Андерсон встал со своего ложа и принялся мерить шагами камеру.
— Даже принимая во внимание всю косность британской аристократии, — с нескрываемым отвращением произнес он, — не могу понять, как можно было поверить на слово перепившемуся подонку, даже не спросив ни о чем любимую женщину. Вы получили по заслугам, Кэндовер, и, видит Бог, Мегги пострадала ни за что.
Рейф побледнел от гнева, но принужден был отвечать, так как сам настаивал на откровенности.
— Вы, очевидно, очень мало знакомы с нашей средой. Иначе воздержались бы от столь смелых заявлений. Ни один джентльмен не станет лгать, когда речь идет о столь серьезном вопросе. Удивительно, как Нортвуд вообще решился об этом рассказать, хотя, я уверен, знай он о нашей помолвке, никогда не позволил бы себе этого.
— Нортвуд? — переспросил Андерсон, резко остановившись. — Так это был Оливер Нортвуд?!
— Да, он. Я забыл, что вы с ним работали. Черт, зачем он называл имена! Стыдись, Рейф, ты снова попал впросак.
— Если вы не так глупы, то чертовски наивны и слишком честны для этого далекого от совершенства мира, — протянул Андерсон. — Трудно представить, что вы могли принять на веру слова такого проходимца, как Оливер Нортвуд, хотя, возможно, тогда он был порядочнее, чем теперь. Сейчас, конечно же, его трудно назвать человеком чести.
— Бросьте молоть чепуху. Ну зачем Оливеру оговаривать невинную девушку?
— Немного воображения, Рейф, и вы все поймете. Может быть, он вам завидовал? Думаю, не надо было обладать большой проницательностью,
Пытаясь хоть как-то защитить честь мундира, Рейф заявил:
— Почему вы так несправедливы к Нортвуду? Согласен, он всегда был мужланом и к жене относится по-свински, но все это еще не говорит о том, что он — лжец. Джентльмен всегда честен, пока не доказано обратное.
— Презумпция невиновности? — сказал Андерсон, опускаясь на солому. — Почему же вы не применили ее к Мегги? Этот мужлан, как вы изволили выразиться, кого вы так яростно защищаете, уже несколько лет продает секреты своей страны всем, кто готов заплатить. Сомневаюсь, чтобы понятие «джентльмен» имело к этой скотине хоть какое-то отношение.
— Что?!
Рейф почувствовал, что почва уходит у него из-под ног. Пусть они никогда не были с Нортудом особенно близки, Кэндовер знал его уже лет двадцать. Они учились в одной школе, воспитывались в тех же традициях. Ни разу у него не было случая усомниться в порядочности Оливера.
И все же новые факты многое объясняли, в том числе и побледневшее лицо Марго, когда Рейф обвинил девушку в вероломстве. Как бы он чувствовал себя на ее месте, если бы некто очень близкий бросал ему в лицо жестокие обвинения, не потрудившись спросить, было ли все это на самом деле?
— Вероятно, он поступил бы так же, как и она: считал бы оправдания ниже своего достоинства. Что Марго тогда сказала? Кажется, что они вовремя раскрыли свою истинную сущность друг перед другом. Тогда он воспринял ее слова как подтверждение виновности, сейчас же эта фраза имела для него совсем иной смысл.
Спрятав лицо в ладонях, Рейф застонал. Только присутствие постороннего удерживало от того, чтобы не разрыдаться в голос. Страшная, ни с чем не сравнимая боль пронзила его. Даже тогда, двенадцать лет назад, ему не было так больно, когда узнал о воображаемой измене Марго. Может быть, оттого, что он считал себя пострадавшей стороной, боль была густо замешана на обиде. Сейчас он чувствовал, что был не прав. Рейф посмотрел на себя глазами Марго.
Он привел ее на этот шаткий путь, его ревность, его неверие… Туманная надежда завоевать любовь рухнула, похоронив под собой обломки мужской гордости.
Как может верить ему Марго, если он ее фактически предал? Сам своими поступками загубил то, что для него имело в жизни цену, и никакими самыми сильными словами не выразить всю горечь утраты.
Глядя на соседа по камере, Роберт Дндерсон постепенно сменил гнев на милость. Он даже проникся к герцогу некоторой симпатией. Как должно быть больно вот так с размаху шлепнуться с небес на землю, будто тебя пинком скинули с недосягаемых высот нравственной чистоты к осознанию того, что ты сам виновен в своих страданиях, и не только в своих. Такой человек, как Кэндовер, благородный до мозга костей, легко может пасть жертвой вкрадчивой лжи Нортвуда.