Лерик
Шрифт:
И странно: хотелось теперь в старом Полунине найти хоть что-нибудь, напоминающее отца: может быть, у него похожий голос; может быть, он похоже улыбается, так что кончики усов при этом и у него западают в рот; может быть, похоже дрожит у него рука, такая же сухая, с крупными жилами...
Городок был совсем полевой - ровный, широкоулый, с необычайно длинными плетнями, с редкими фонарными пеньками без фонарей, и совсем какой-то нежилой, так мало попадалось прохожих, да и домишек мало: все плетни да плетни, а за плетнями вязы.
– Вот это так хлябь!
– сказал весело Месяц Филату.
– Чистая хлябь, - отозвался Филат.
На грязнейшей улице, где линейка завязла так, что долго нельзя было сдвинуться с места, остановились около большого одинокого нового дома, и первое, что бросилось в глаза Месяцу, была очень редкая по цвету ярко-синяя железная крыша. Над крышей торчали четыре печные трубы, а на них резво мчались коньки, пели петушки, извивались драконы. Крыльцо было тоже все резное. Стиля резьбы Месяц не понял, но подумал: должно быть, русский.
Полунин не был похож на его отца ничем: незначительно плешивый, с глазами, как у Лерика, серыми в круглых мешочках, со щеками длинными и красными от тысячи мелких жилок, с висячими баками небольшой длины и с радостной яркой улыбкой, очевидно одинаковой для всех.
Встретил Месяца очень шумно; едва сказал с ним два слова, как уже повел осматривать комнаты, в которых возились маляры и пахло красками и клеем. Яркая живопись расцветала на стенах, пышны были расписные плафоны, полы по наклеенным холстинкам раскрашивались под вычурный паркет, а в окна видна была грязнейшая в мире улица.
– Вот, полюбуйтесь!
– поворачивал перед Месяцем Полунин невзрачного молодого мазилу.
– Курносый, рябой, дурной, а все он: двумя пальцами сморкается, но... творит!.. Это что же, собственно, значит? Это значит: талант... в приличной оболочке может и не нуждаться!
Говорил Полунин с неожиданными паузами. Держался прямо, голову отталкивал назад плавно, распоряжался своим телом так, как будто был очень тучен, хотя на самом деле был скорее худощав. Только верхние веки у него были толстые и косые; такие веки всегда придают глазам несколько презрительный, свысока брошенный взгляд - и это в нем смущало Месяца.
– Зачем это вы здесь такой дом?..
– застенчиво спросил Месяц.
– Где "здесь"?.. Почему "здесь"?.. Это - мой уездный город, я здесь предводитель, а не в Москве... Если бы в Москве, я бы в Москве строил.
– Ну да, в Москве, конечно, а здесь... едва ли это нужно... То есть я хотел сказать: такой именно дом, слишком дорогой, - окончательно смешался Марк Игнатьич и покраснел густо.
– Куль-турный человек, - строго начал Полунин, - где бы ему ни привелось жить (я не знаю, согласны ли вы с этим), должен жить красиво!.. Да-с!.. Это - мой взгляд. А кто его не разделяет, тот... пусть проводит в жизнь свои взгляды и пусть знает, что я ему... вопросов и замечаний делать не буду.
Месяц поспешно извинился, Полунин тут же его извинил.
За ширмами в спальне стояли две кровати, а над ними на потолке изображен был такой пейзаж: между скалистых лесистых берегов пенный поток, а вверху тонкий мостик.
– Вот, понимаете вы, какой тут замысел?
– спросил притворно-весело Полунин.
– Нет?.. Смотрите же... Две враждебные территории - вот и вот (он указал на кровати); поток времени их разделяет; однако... на всякий случай имеется все же мостик! Иногда он действует.
И тут же, взяв под руку, Полунин повел Месяца в другой угол обширной спальни и указал на другой пейзаж на потолке.
– Лебеди на пруду... ясно видите? Опять замысел. Вот два, скромно отдыхающие на зеленом берегу, старые, утомленные жизнью... Это - я и моя жена. А вот трое, лебедята - два недалеко от берега - Марочка и Лерик, вам известные, а третий отплыл вдаль - Кирилл. Адвокат, вы слышали? Мог бы карьеру сделать, у меня есть связи, однако... не захотел.
Показал все-таки комнату, которую он для него приготовил, показал и комнату Марочки, комнату Лерика. Пока все они были пусты и только краской пахли.
– А это - ванная... Хотел, чтобы сей Рафаэль курносый мне здесь на стене богиню изобразил, - отказался, боится, что у него нехорошо выйдет... А вот кухня... А вот кладовая... а вот...
И долго еще он водил его по дому и, как человек, для которого дорога каждая мелочь, раз она продумана им самим, показывал водопроводы, и краны рукомойников, и душ, и трубы отопления в стенах, в то время как в городишке кругом топили соломой, камышом и кизяками.
За обедом прислуживала чахлая, слабая, как былинка, но в очень громких башмаках горничная. Должно быть, Полунин привык уже однообразно жаловаться гостям на ее худобу, - пожаловался и Месяцу.
– Вот, даже и ущипнуть не за что: скелет музейный... А вам известную Лушу супруга ко мне не пускает, - боится.
Потом, точно спохватившись, Полунин строго заговорил о любви:
– Я скажу вам, что такое в сущности, в субстанции своей, любовь, хотите?
Конечно, Месяц хотел. Полунин сделал очень долгую паузу, в продолжение которой неподвижно и строго глядел в глаза Месяца своими треугольными глазами, и, наконец, сказал медленно:
– Любовь... это... добро! Вот! И тут все. Я пожилой уж человек, я пришел к этому путем опыта целой жизни, а вы получайте это как готовенькое, как итог, из ко-то-ро-го... Вы еще юноша, вы из итогов можете еще делать новые выводы и новые итоги, а я уж нет - пас. Любовь - это... добро!.. Ясно?.. Объяснения нужны?
Месяц еще не начинал любить - некогда было, и ему было все равно: добро так добро. Он согласился сразу.
После обеда Полунин читал ему свои стихи, в которых часто не соблюдал рифмы, и когда Месяц заметил это вслух, предводитель осерчал так, что сплошь покраснели треугольные щеки, а глаза стали круглые, и звонко захлопнул тетрадку.
Месяц сконфуженно извинился - Полунин извинил, но сказал все-таки, что поэзия - свободный порыв чувства и дар богов, а рифма - удел бухгалтеров и тупиц.