Лермонтов и его женщины: украинка, черкешенка, шведка…
Шрифт:
После гибели Лермонтова Евдокия Ростопчина напечатала много стихотворений, но со временем интерес к ее творчеству постепенно угас. У нее было шестеро детей: два сына и две дочери от мужа и две дочери от Андрея Карамзина. Обе последние носили фамилию Андеевские, жили и воспитывались в Швейцарии. Одна из них, Ольга Андеевская, также сделалась знаменитой писательницей, и ее пьесы ставились в Петербурге на сцене Александринского театра.
Софья Карамзина прожила 54 года так и не выйдя замуж, с ее смертью литературный салон прекратил свое существование.
Долгожительницей оказалась Аврора Демидова — умерла, когда ей исполнилось 94. Выйдя замуж за Андрея Карамзина, счастливо прожила с ним 8 лет. Он погиб на Дунае в ходе Крымской войны. Все последние
Только пятилетие отпустила судьба Эмилии Карловне Мусиной-Пушкиной после смерти ее Миши: окончательно расставшись с супругом, она переехала в их поместье — село Борисоглеб Ярославской губернии. Помогала крестьянам, открыла для их детей воскресную школу; когда случилась эпидемия тифа, лично ходила за больными; заразилась и умерла 17 ноября 1846 года.
После того, как не стало и ее младшей сестры Алины, Аврора Демидова-Карамзина забрала к себе в Гельсингфорс маленькую Машу. Девочка выросла красавицей — стройной, черноокой и чернобровой, с дерзким, независимым взглядом. Страстью ее были лошади — превосходно скакала, преимущественно в мужском седле, даже участвовала в конкурах. Рано вышла замуж — за министра, статс-секретаря Финляндии Константина Линдера, и имела от него нескольких детей, в том числе сына Ялмара и дочь Китти. Овдовев, больше не связывала себя узами законного брака, продолжая вести жизнь эмансипе — любила пиво, много курила и одна ходила в рестораны. А когда в 1863 году Александр II посетил Гельсингфорс, предложила ему ввести в великом княжестве Финляндия свободу вероисповедания. (Думал ли император тогда, что беседует, возможно, с дочерью самого Лермонтова, о котором хлопотал в своей юности?) Маша Линдер знала несколько языков, но по-русски говорила плохо и стихов никогда не писала.
Ялмар Линдер, получив в наследство от отца не одну фабрику, распоряжался ими разумно: ввел на предприятиях 8-часовой рабочий день, заботился о жизни и быте работников. После революции уехал в Европу, путешествовал на личном поезде и осел в конце концов в Монте-Карло. Делал попытки выкупить у большевиков арестованных ими великих князей, предлагая за каждого по миллиону шведских крон, но, по распоряжению Ленина, родственники последнего российского императора были уничтожены.
Китти Линдер в молодости также слыла красавицей, и за ней ухаживал сам маршал Маннергейм (впрочем, тогда еще не маршал, а всего лишь корнет, выпускник Николаевского кавалерийского училища). Получив отказ на предложение руки и сердца, он впоследствии женился на Анастасии Араповой — внучке Натальи Николаевны Пушкиной-Гончаровой от ее второго брака с генералом Ланским.
Ни у Ялмара, ни у Китти, ни у прочих детей Маши Линдер потомства не осталось. Так что эта линия Мусиной-Пушкиной навсегда прервалась.
Живы ли потомки Лермонтова от его крестьянок? Этого мы не знаем и, наверное, никогда уже не узнаем.
Да и нужно ли это? Ведь природа, увы, отдыхает на детях гениев.
Нам важнее, что живы главные его детища — книги.
Нет в России человека, который не знал бы имени Лермонтова.
Мысли его и чувства живы. Умерло греховное, плотское. Но осталось божественное — душа.
А душа бессмертна. Стало быть, бессмертен и он.
«Умирая — воскресай».
Приложение
Письма Лермонтова
<Петербург, 27 февраля 1837 г.>
«Милый мой друг Раевский.
Меня нынче отпустили домой проститься. Ты не можешь вообразить моего отчаяния, когда я узнал, что я виной твоего несчастия, что ты, желая мне же добра, за эту записку пострадаешь. Дубельт говорит, что Клейнмихель тоже виноват… Я сначала не говорил про тебя, но потом меня допрашивали от государя: сказали, что тебе ничего не будет и что если я
<Петербург, 20–27 апреля 1840 г.>
«Ваше императорское высочество!
Признавая в полной мере вину мою и с благоговением покоряясь наказанию, возложенному на меня его императорским величеством, я был ободрен до сих пор надеждой иметь возможность усердною службой загладить мой проступок, но, получив приказание явиться к господину генерал-адъютанту графу Бенкендорфу, я из слов его сиятельства увидел, что на мне лежит еще обвинение в ложном показании, самое тяжкое, какому может подвергнуться человек, дорожащий своей честью. Граф Бенкендорф предлагал мне написать письмо к Баранту, в котором бы я просил извиненья в том, что несправедливо показал в суде, что выстрелил на воздух. Я не мог на то согласиться, ибо это было бы против моей совести; но теперь мысль, что его императорское величество и Ваше императорское высочество, может быть, разделяете сомнение в истине слов моих, мысль эта столь невыносима, что я решился обратиться к Вашему императорскому высочеству, зная великодушие и справедливость Вашу и будучи уже не раз облагодетельствован Вами; и просить Вас защитить и оправдать меня во мнении его императорского величества, ибо в противном случае теряю невинно и невозвратно имя благородного человека.
Ваше императорское высочество позволите сказать мне со всею откровенностью: я искренно сожалею, что показание мое оскорбило Баранта: я не предполагал этого, не имел этого намерения; но теперь не могу исправить ошибку посредством лжи, до которой никогда не унижался. Ибо, сказав, что выстрелил на воздух, я сказал истину, готов подтвердить оную честным словом, и доказательством может служить то, что на месте дуэли, когда мой секундант, отставной поручик Столыпин, подал мне пистолет, я сказал ему именно, что выстрелю на воздух, что и подтвердит он сам.
Чувствуя в полной мере дерзновение мое, я, однако, осмеливаюсь надеяться, что Ваше императорское высочество соблаговолите обратить внимание на горестное мое положение и заступлением Вашим восстановить мое доброе имя во мнении его императорского величества и Вашем.
<Ставрополь, 9–10 мая 1841 г.>
«Милая бабушка.
Я сейчас приехал только в Ставрополь и пишу к Вам; ехал я с Алексеем Аркадьевичем, и ужасно долго ехал, дорога была прескверная, теперь не знаю сам еще, куда поеду; кажется, прежде отправлюсь в крепость Шуру, где полк, а оттуда постараюсь на воды. Я, слава богу, здоров и спокоен, лишь бы и Вы были так спокойны, как я: одного только и желаю; пожалуйста, оставайтесь в Петербурге: и для Вас и для меня будет лучше во всех отношениях. Скажите Екиму Шангирею, что я ему не советую ехать в Америку, как он располагал, а уж лучше сюда, на Кавказ. Оно и ближе и гораздо веселее.
Я все надеюсь, милая бабушка, что мне все-таки выйдет прощенье и я могу выйти в отставку.
Прощайте, милая бабушка, целую Ваши ручки и молю Бога, чтоб Вы были здоровы и спокойны, и прошу Вашего благословения.