Лермонтов и его женщины: украинка, черкешенка, шведка…

— Ваша милость, Егор Федорович, к вам приехали.

Молодой человек приоткрыл глаза и увидел стоящего перед ним слугу Ваську. Длинный, тощий, тот кивал удивительно маленькой для его роста головой, волосы были расчесаны на прямой пробор.

— Да кого же нелегкая принесла в этакую рань?

Васька ухмыльнулся.

— Рань-то, вовсе, не рань,

— Да неужто полдень?

— Точно так-с, через четверть часа.

— Вот ведь незадача! — Барин сел, сморщил круглое армянское личико. — Ничего не соображаю. Много я вчера выпил?

Веки у слуги иронически опустились.

— Скажем так: немало-с. Песни пели-с и кричали, что хотите жениться на мамзель Вийо.

— Господи боже мой! А она слыхала?

— Нет, они к тому времени убыли с поручиком Николаевым.

— Слава богу.

Молодой человек помассировал пальцами виски. Помычал и сердито спросил:

— Кто приехал-то?

— Ваш троюродный братец.

— Братец? Что за братец?

— Господин Лермантов.

Барин от удивления сразу протрезвел.

— Лермонтов? Мишель?

— Точно так-с. Михаил Юрьевич.

— Наконец-то! Что же ты, дурак, его не впускаешь?

— Так они в саду сидят, отдыхают. Трубку курят-с.

— Ну, зови, зови!

Егор Ахвердов бросился скрывать следы безобразий вчерашнего вечера: вереницу пустых бутылок, апельсинные корки и сухие виноградные веточки, дамские панталоны на спинке стула, рассыпанные по полу шпильки. Понял, что порядок навести не успеет, и махнул рукой.

Мачеха Егора доводилась кузиной покойной матушке Михаила. Выйдя замуж за генерала Ахвердова (Ахвердяна), долгое время с ним жила на Кавказе, в Тифлисе, в их собственном доме на улице Садовой, а затем, похоронив мужа, переехала с дочерью и внуками в Петербург. Но Егор, пасынок, сын Ахвердова от первого брака, подпоручик Грузинского гренадерского полка, продолжал служить.

Дверь открылась, и вошел приезжий.

Он оказался ниже среднего роста, очень широкоплеч и заметно кривоног, как и большинство бывалых кавалеристов. Жидковатые волосы казались прилизанными. На губе топорщились редкие усы. Но глаза и улыбка были хороши: черные зрачки источали волю, силу и ум, а красивые, ровные, белые зубы просто ослепляли.

— О, кого я вижу! — произнес Михаил на французском и захохотал, как ребенок. — Ты ли это, Жорж? Полысел весьма. Все еще блядуешь? Не пора ли угомониться?

— Нешто ты не блядуешь, Миша? — покраснел Егор.

— Я? Нимало. Веришь ли, за всю дорогу от Ставрополя до Тифлиса ни одной не уестествил.

— Что ли прихворнул?

— Нет, спешил ужасно. Почитай три последних дня находился в седле. Так боялся опоздать к прибытию его императорского величества.

— И напрасно: по депешам, он еще плывет сюда по Черному морю. Будет здесь, я думаю, через десять дней.

— Ну и превосходно. Хватит о делах. Дай тебя по-родственному обнять, братец.

Военные порывисто стиснули друг друга.

Сели, закурили.

— Ты, Мишель, совершенно не меняешься, — произнес Ахвердов, щурясь от дыма. — Все такой же шутник, как я погляжу.

— Да какие шутки, Жорж, коли прогневил самого царя-батюшку! Тут уж не до смеху.

— А зачем полез на рожон? «Но есть и Божий суд, наперсники разврата»! Мы читали, читали. Удивлялись твоей смелости. И неосмотрительности.

— Ах, оставь, право. Я устал с дороги, а ты мне морали читаешь. Сам — наперсник разврата. — И, поддев носком сапога, вытащил из-под дивана дамские панталоны.

— Прекрати! — вспыхнул Жорж и опять затолкал трусы под диван. — Давай будем завтракать! — Он крикнул звонко: — Васька! Где ты там? Живо беги в трактир за снедью.

Но приезжий остановил.

— Погоди, я вовсе не голоден. То есть голоден, но вначале был бы рад помыться. Прикажи баньку затопить.

Ахвердов рассмеялся.

— Баньку? Затопить? Ишь чего надумал! Здесь тебе не Россия, своих бань не держим. И не знаем ничего лучше наших, тифлисских.

Лермонтов рассмеялся.

— Тех, о которых Пушкин писал в «Путешествии в Арзрум»? Славно, славно! Так идем немедля!

— Что ж, изволь, идем. Дай лицо только сполосну. — Он опять позвал: — Васька, умываться! — А когда слуга появился, приказал: — Сорочку чистую и принеси вина.

Егор обернулся к гостю:

— Голову хочу полечить. И за встречу выпить.

— Да, за встречу — святое дело.

Собственно, Тбилиси (Тифлис) и возник на этом месте: серные источники — «тбили» или «тфили» по-грузински, «теплые» — дали название самому городу. Весь же квартал, растянувшийся вдоль набережной Куры, назывался Абанотубани — «квартал бань». Видом своим они напоминали лезущие из-под земли шляпки больших грибов, а по центру каждой шляпки — маленькая башенка: в ней окошки для вентиляции и света.

— Нам сюда, сюда, — направлял Михаила троюродный брат, — идем в Бебутовские, в них пристойнее.

Стены внутри оказались отделаны мрамором, пахло дорогим мылом, травами и мускусом. Подлетевший банщик-татарин, как болванчик, кланялся.

— Милости просим, Егор Федорыч, рады мы, что не погнушалися… осчастливили…

— Вот что, Ахметка: нашего гостя из Петербурга пусть попользует старик Гумер — он такой искусник, а меня — тот, кто свободен. И вели принести вина и фруктов, а потом чаю с выпечкой.

— Слушаюсь. Исполню.

Как же было приятно вылезти из сапог, скинуть мундир и брюки, лечь на чистую простыню, расстеленную банщиком, вытянуться, обмякнуть и отдаться массажу, жесткой шерстяной рукавице и приятному полотняному пузырю в мыле! Тело расцветало, поры открывались, каждая клеточка начинала петь. А затем с Жоржем не спеша спуститься в мраморный бассейн с обжигающе горячей серной водой и присесть на мраморные ступеньки, погрузившись по грудь.