Лермонтов и его женщины: украинка, черкешенка, шведка…
Шрифт:
Лермонтов застал командира на балконе — тот сидел без мундира, в полотняной сорочке с распахнутой безволосой грудью. Лет ему было под сорок, он имел роскошные пегие усы, загнутые кверху, узковатое бледное лицо и серьезные серые глаза. Чай прихлебывал с блюдечка, сахар брал вприкуску.
Молча поприветствовав прибывшего, предложил ему сесть напротив и задумчиво спросил:
— Вашу фамилию как произносить следует — Лермонтов или Лермантов? Я слышал оба варианта.
Михаил улыбнулся.
— Оба существуют.
Безобразов почесал подбородок.
— Стало быть, вы, как и родич, пишете стихи? Я, признаться, сам-то не читал. А они у вас только в списках или есть печатные?
— Вот в недавней книжке «Современника» нумер два было помещено мое сочинение про Бородино. Отмечая четверть века сего сражения.
— Не видал. В нашу глушь журналы поступают с задержкой. А прочтите отрывок, коли вам не трудно. Так, из чистого любопытства.
— Отчего ж, извольте. — Михаил откашлялся, слегка помедлил, словно вспоминая, и начал нараспев:
Скажи-ка, дядя, ведь недаром…У полковника на лице выражение легкой насмешки постепенно исчезло и перешло в удивление. А к концу стихотворения, при словах «И отступили бусурманы. Тогда считать мы стали раны, товарищей считать» даже блеснули слезы на глазах.
Лермонтов замолк. Безобразов, глядя на него с восхищением, спросил растроганно:
— Да неужто вы это сами сотворили?
Михаил развеселился.
— Точно так, собственной рукой.
— Чудо, чудо! А позвольте вас обнять, Михаил Юрьевич? Не сочтите за амикошонство, истинно как воин воина.
Сочинитель смутился, уши его пылали.
— Окажите честь, Сергей Дмитриевич. — Он встал.
Командир обнял корнета, а затем, отстранившись, по-отечески потрепал по плечу. Сказал с чувством:
— Коли вы служить станете так, как стихи пишете, мы поладим.
— Приложу все усилия.
— Ну, садитесь, садитесь. Выпьете со мной чаю? Впрочем, вы же с дороги — видимо, устали. Вас разместят в доме офицеров. С вами много слуг? Сколько лошадей?
— Двое тех и других.
— Хорошо. Отдохните, приведите себя в порядок, чтобы вечером присутствовать на спектакле.
— На спектакле! — изумился Михаил. — Здесь у вас есть театр?
— Так, своими силами ставим пиески. Развлекать драгун надо чем-то. Завели библиотеку, лекции читаем, вот и театр освоили.
— Славно. Что за пиеска?
— Уильяма Шекспайра «Двенадцатая ночь». Сами перевели с английского.
— Превосходно. — Лермонтов подумал. — Но ведь там, насколько я
Он улыбнулся.
— Женщин изображают тоже драгуны?
Безобразов ответно развеселился.
— Нет, помилуйте. Приглашаем дам. Здесь поблизости проживают князья Чавчавадзе. Люди милые, душевные и без фанаберии. С удовольствием принимают участие в наших постановках.
— Да, я слышал про вдову Грибоедова.
— Точно так. Нина Александровна — изумительной души человек. Вышла замуж за Грибоедова, чтобы не соврать, лет в шестнадцать. Вскоре в Персии он погиб… Но она до сих пор хранит ему верность.
— Это не мешает ей играть комедийные роли?
— Отнюдь. Что поделаешь: жизнь берет свое, она — молодая дама, двадцать пять всего. Впрочем, роль Оливии — не такая уж комедийная, право слово, тут не надобно ни комиковать, ни паясничать. Зато ее младшая сестрица, Кэт — мы зовем княжну за глаза на английский манер, но в глаза, конечно, Екатерина Александровна, — уж действительно бесенок в юбке. Роль Виолы будто для нее писана.
— Говорят, что она просватана за князя Дадиани?
— Совершенно верно. Правда, по моим сведениям, официального предложения еще не было. Князь бывает у Чавчавадзе на правах друга, так что в дальнейшем все возможно.
Михаил подумал: «Не просватана — это хорошо».
Екатерины он пока не видел, но она ему уже нравилась.
Обустроившись, освежившись в тазике (дядька Андрей Иванович поливал из кувшина), при этом охая от холодной колодезной воды, он поменял белье и сел к столу писать письма — бабушке, друзьям и Прасковье Николаевне Ахвердовой, матушке Егора. Поначалу хотел, чтоб на почту пошел слуга, но потом решил прогуляться сам.
Было начало шестого, и жара постепенно спадала. На деревьях листва еще не вяла и не желтела, несмотря на осень. В придорожной пыли копошились голуби. Пахло жаренным на мангале мясом, свежей выпечкой, на брусчатке у почты живописно дымились конские яблоки, над которыми сверкали изумрудными попками мухи.
На почте было полутемно и прохладно. Впрочем, пара мух летала и здесь. Лермонтов позвал:
— Есть кто живой?
На втором этаже закашляли, и скрипучий голос ответил:
— Сей момент сойду.
Заскрипели доски ступенек и появился старик в почтовом мундирчике, с белым пухом на лысой голове и в очках на красном шишковатом носу. Видимо, он пил чай с вареньем, потому что в уголках губ розовели пятнышки.
— Письма можно у вас отправить?
— Отчего же нельзя — можно. Только почта теперь уйдет не раньше вторника. Нынче был конвой, привезли корреспонденцию из Тифлиса, а теперь уже во вторник только.
— Хорошо, во вторник, так во вторник.
Старик занялся конвертами, затем как бы между прочим спросил: