Лесин и немедленно выпил
Шрифт:
Не могу не процитировать оттуда еще кусочек, ибо – поэзия чистой воды и высшей пробы:
«Вот названия старинных кабаков: Истерия, Карунин, Хива, Лупихин, Варгуниха, Крутой Яр, Денисов, Наливки, Ленивка, Девкины бани, Агашка, Заверняйка, Красилка, Облупа, Шипунец, Феколка, Татьянка, Плющиха и проч.».
Ну разве не чудо – Девкины бани? Впрочем, не так давно, хотя и при большевиках, тоже были неплохие места с дивными названиями (то, правда, были не кабаки, а пивные, но по сути именно пивные при большевиках исполняли ту функцию, что при самодержавии – кабаки): «Омут» на Полянке, «Керамика»
Пусть иностранные читатели и писатели и отзовутся о нас дурно, но я подчеркну – милых нашему сердцу гадюшников. Русский человек в старину, как и теперь, всегда находил предлог для выпивки.
Недаром же (еще одна цитата из книги Кондратьева, но так всегда бывает – как попало в руки что хорошее, так и оторваться нельзя и все цитируешь, цитируешь, как безумный):
«…нашему посольству, бывшему в Испании в 1667 году, показалось за диковину, что оно на улицах Мадрида не встречало пьяных. Вот как об этой диковине записано в статейном списке посольства: „Гишпанцы не упьянчивы: хмельного питья пьют мало и едят помалу же. В Гишпанской земле будучи, посланники и все посольские люди в семь месяцев не видали пьяных людей, чтобы по улицам валялись, или, идучи по улице, напився пьяны, кричали“».
Почему я вдруг обратился к прошлому, к «седой старине», может возникнуть резонный вопрос. Объясняю. Речь ведь идет о будущем – о том, что станет с Петушками в 2042 году, будут ли тогда читать Ерофеева и т. д. А чтобы узнать будущее, есть только один способ – заглянуть в прошлое. Прошлое обнадеживает. Русские пили, пьют и, надеюсь, будут пить еще долго, а значит, будут и книжки читать. А то, что до тех пор пока будут читаемы книги на русском языке, будет читаем и Ерофеев – в том у меня нет сомнений.
«Приканчиваю остаток вчерашней водяры», или «Последний дневник» Венедикта Ерофеева
Документ одновременно и страшный, и великий, и замечательный (впервые прочел я его в журнале «НЛО»). После его чтения понимаешь, что не зря Ерофеев оправдывал свое пьянство тем, что это у него такое призвание, а «уважать надо всякое призвание». «Последний дневник» хочется назвать
ПЬЯНСТВО КАК СЛУЖЕНИЕ.
Ерофеев умер в мае 1990 г., дневник охватывает период с октября 1989-го по март 1990-го. Последняя запись датирована 18-м марта. Больше Ерофеев ничего не написал.
«Последний дневник» читать тяжело. После прочтения хочется не откупорить, а забыться. Не бражничать, а бежать. Судите сами:
«Голову можно поворачивать только на 25 влево и 20 вправо». (После двух операций на горле.)
«Все дальше к вечеру уже не могу говорить, даже кивать головой не в силах». (Не следует забывать, что после 1985 г. Ерофеев вообще не мог говорить, пользовался специальным аппаратом или писал.)
Ерофеев не жалуется, он записывает. Поэтому есть и такое: «Сегодня я уже способен гулять.(…) Усаживаюсь за привезенную прессу». Но (запись того же дня) – «…стук в окошко: появл. Мур. И тоже с провизией, и тоже с коньяком».
А в другой день даже так: «…врываются Кобяковы с псом, с коньяком и кагором».
А следовательно – «начинается полоса коньяков и канделябров»:
Начинается она, как и положено, совсем не страшно, можно даже сказать, светло и радостно:
«…выпью еще стакан, закушу луковкой и буду славить моего Господа». Хорошо, да? Но не радуйтесь прежде времени. Дневник-то последний, предсмертный дневник, а значит, самый что ни на есть смертный. И смерть, как «девка с гостинцем» (т. е. водкой), все время маячит рядом:
«Приканчиваю утром остаток водяры…»
«Приканчиваю остаток вчерашней водяры…»
«Подкрепляю себя остатком бормотухи…» и т. д.
А день рождения, 24 октября 1989 года? А он не слишком-то отличается от 24 октября 1958 года: «Пришел ко мне Юрий Петрович, пришла Нина Васильевна, принесли мне бутылку столичной и банку овощных голубцов…» («Москва – Петушки»). И от 24 октября 1968 года: «И принесли мне – что принесли? – две бутылки столичной и две банки фаршированных томатов…» («Москва – Петушки»). Все минувшее миновалось. Все утекло, ничего не изменилось: «Самый беспамятный из всех моих дней рождения. Помню только первые две рюмахи, далее мгла, кроме (третьего) падения на кухне…»
Конечно, не забывает Ерофеев и о политике:
«По буквам „Израиль“ – Ирочка, Зайков, Рыжков, Андропов и Лигачев».
«…Но мне важнее: изловят этого пидораса Чаушеску или не изловят…»
А еще важнее вот что (снимите шляпы, смахните слезы, встаньте из-за стола): «Епифан сшибает наземь сообщением из Москвы: большевики начали продавать водяру с 8 утра…» Ах, Веня.
Пьющему трудно. Непьющему гадко. Пора заканчивать.
А потому напоследок несколько заключительных аккордов, в сущности, чистая лирика, а по сути – проливные слезы:
«Снова один. Метелица почти стихает. „Скоро март“, – говорю себе, и больше ничего не говорю».
«Коньяк, еще коньяк, и отдыхаю с гудящими от весны ногами».
И одна из самых, самых последних записей: «…первый раз спал на новой кроватке…»
Примечание 2010 года.
Печатался данный текст? Да, но не целиком, а только фрагментами.
Конец примечания.
Из вагантов, или Больше пейте, меньше закусывайте. А то не опьянеете
Несколько отвлеченное рассуждение, но зато собственно на тему «И немедленно выпил». А заодно и переход ко второй части – «И др.». Ибо можно было дать и подзаголовок: Диля Еникеева. Но поскольку она не одна, а взята лишь в качестве примера, а не самоценной единицы, то обойдется без подзаголовка. Да и рано еще переходить ко второй части – «И др.». Перейду я к ней в главке, которая так и называется «И др.».
В предвкушении выпивки ваше настроение заметно улучшается