Лесная крепость
Шрифт:
Паровоз полез в небо – подрывники никогда не видели такого, чтобы здоровенная чёрная туша становилась на попа, подставляя своё тело наезжающим на него вагонам, – два офицерских вагона смялись легко, как обычные целлулоидные погремушки, только начинка полезла наружу, третий перевернулся, задрав вращающиеся колёса, затем, поддетый следующим вагоном, взлетел метра на три и шлёпнулся на крышу, сминая и её, и немцев, находящихся в вагоне, следом за пассажирскими вагонами наступил черёд теплушек.
Теплушки разбрызгало в мелкие щепки, разнёс, в общем-то, не взрыв мины, он для такого поезда был слабым, – разнесли скорость, с которой шёл состав, инерция, само движение. Во все стороны только доски полетели, следом – скрученные в восьмёрки железные крепления, перекладины, балки, станины, стойки – вся металлическая муть, которая топорами секла отчаянно орущих людей в немецкой форме.
Вагоны корячились, лезли друг на друга, вот по воздуху пролетела, теряя колёса, длинноствольная крупповская пушка, поставленная на мягкий резиновый ход, всадилась одним колесом в крышу поднявшегося стоймя вагона, из проломов которого пытались вылезти солдаты, ещё живые, подпрыгнула вверх, через мгновение опустилась и, оттолкнувшись от вагона одним колесом, по-циркачески лихо унеслась в сторону.
По лицу Бижоева продолжал катиться пот. Он покосился вправо – что этот ротозей сейчас делает? – и не увидел его, словно бы взрыв сдул охранника с земли, как невесомую пушинку. Не было охранника слева – его также сдуло.
А земля продолжала дрожать, приплясывать, в вагонах снаряды – немецкий полк, снятый с западных позиций то ли в Югославии, то ли во Франции, перемещался на восток не только со своими пушками, но и с солидным боезапасом, видать, гитлеровские военачальники, умеющие далеко глядеть вперёд, планировали бросить полк с ходу в бой без всяких доукомплектований, вот теперь солдаты и жарились на собственных снарядах. Вверх взмётывались чёрные пороховые клубы, в вагонах трещало, лопотало зло, уничтожая всё живое, пламя, щелкали, срабатывая в автоматных магазинах, раскалившиеся патроны, ухали гранаты, а сомкнувшиеся вагоны, подпираемые сзади вторым паровозом, всё ещё продолжали двигаться, наезжать друг на друга, иногда какой-нибудь вагон, похожий на некое чудовище, вываливался из общего ряда, обрывал сцепки с составом и катился под откос, уродовал ровную смёрзшуюся насыпь, в которую были вколочены шпалы.
Страшно сделалось людям, наблюдавшим за всем этим. Отблески пламени бегали по их лицам, подрывники были ошеломлены – не видели ещё ничего подобного, все прежние подрывы поездов и в сравнение не шли с этим – и подавлены.
Первым очнулся Бижоев, оглушенно потряс головой, словно хотел выбить из себя тупой недобрый звон, засевший под черепом, вновь смахнул ладонью со лба пот и прохрипел едва слышно – голос пропадал в треске и грохоте:
– Отходим! – Оттолкнулся ладонями от земли, отодвигая назад своё тяжёлое, настывшее на снегу тело, повторил приказ: – Отходим! Иначе тут скоро фашисты такой прочесон устроят, что даже спящие суслики вылезут из своих нор.
Бижоев развернулся на сто восемьдесят градусов и пополз в сторону леса. Вставать было нельзя – могли засечь охранники и открыть стрельбу из винтовок. Либо вообще секануть из пулемёта, у них ведь наверняка где-нибудь и пулемёт имеется. Рот Бижоеву забило снегом, он остервенело отплюнулся, затем сплюнул ещё раз – жаль было Овчинникова…
Хороший боец был: тихий, справный, от заданий никогда не отказывался, всякое поручение считал одинаково важным – что картошку на обед для бойцов начистить, что мину под рельсы положить, ко всему относился с предельной серьёзностью и вниманием… И вот Овчинникова не стало. Было отчего хрипеть командиру подрывников. Бижоев ожесточённо заработал локтями, коленями, носками валенок, пополз быстрее. Подальше от проклятого места, подальше…
На небе неожиданно образовалось светлое одуванчиковое пятнышко, словно бы плотный серый полог прожёг весёлый огонёк, облака раздвинулись, в промоину выбрызнул солнечный луч, достиг земли, проворно побежал по ней.
Выходит, где-то и солнышко существует, живо оно, не умерло… Снег снова попал в рот Бижоеву, выплёвывать его на этот раз он не стал, разжевал и проглотил – организм требовал охлаждения.
К одному одуванчиковому лучу добавился второй, также весело и проворно, как и первый, пробежался по земле, заглядывая по дороге в различные выбоины, щели, ямы, задержался на несколько мгновений, глядя на догорающий, окутанный чёрным дымом немецкий эшелон, потом поскакал дальше, по-птичьи невесомый, подвижный… Луч этот словно бы был неким знамением, вехой, этаким предвестником весны, к сожалению, пока ещё далёкой. Но то, что зима скоро пойдёт на спад, было понятно без всяких слов.
Через неделю усиленная группа партизан вместе с Чердынцевым отправилась в райцентр. Уходили, как уже повелось, ранним утром, в темноте, когда макушки сосен ещё смыкались с небом и ничего не было видно, ни наволочи, ни звёзд в раздвигах облаков, ни тропки под ногами, но уже через полчаса по небу забегали тусклые задымлённые полосы, макушки деревьев обрели плоть – были они неподвижны, и воздух, застоявшийся, перемёрзлый, тоже был неподвижен, ели и сосны врезались в него, словно бы в лёд впаялись, – стала видна и дорога.
Впрочем, Ломоносов, который был проводником и шёл первым, на подначки «Не заведи нас, Сусанин, сразу в Берлин» не обращал внимания, но, судя по решимости, с которой он шёл, если бы перед ним поставили задачу привести отряд в Берлин, он задачу бы выполнил – мог ходить и вслепую. Чердынцев шёл рядом с ним, молчал – не мешал проводнику, думал о своём…
По-прежнему беспокоила Наденька – как с ней быть, как переправить домой, в Москву? А с другой стороны, приедет она в Москву, появится в своей квартире… Что она там одна будет делать? А если дом её уже разбомблен? Или произошло что-то ещё? Вот ежели бы мать Чердынцева, Ираида Петровна, оставалась в Белокаменной, тогда было бы другое дело…
Привала не делали долго, шли и шли, на двадцать минут остановились лишь во время обеда: перекусить, перевести дух, выкурить по самокрутке – папирос из штаба не прислали ни разу, довольствовались тем, что добывали в районе да у немцев, – малость прийти в себя и топать дальше. А ночью, когда фрицы в своих шёлковых кальсонах будут нежиться в нагретых мягких постельках, – нанести удар по комендатуре и полицейской управе. И главное – не упустить бы эту суку, которая выбивала табуретки из-под ног учительницы Октябрины и её учеников, не дать ей улизнуть. Но то ведь бестия хитрая, крутится червяком, извивается, даже сквозь землю, на могильную глубину просочиться может.
Ровно через двадцать минут Чердынцев поднял людей, оглядел их – не поморозился ли кто, не подсвечивает ли себе в дороге красным носом или белым лбом, потом повелительно проговорил:
– Ещё один бросок, товарищи мужики, и мы будем на месте.
Провожала группу целая стая снегирей, откуда они взялись – непонятно. Крупные, красногрудые, шустрые, приветливые, они облепили деревья вокруг поляны и, дружелюбно поглядывая на людей, начали негромко переговариваться.
Бойцы при виде птиц разомлели, начали вытирать пальцами влажные глаза, словно бы соринки из них доставали, сморкались, сопели растроганно – вот так простая вещь может, оказывается, достать человека. Чердынцев тоже в первые минуты растрогался, размяк, но потом перекрутил в себе что-то, оборвал, будто проволоку, и, выпрямившись с суровым видом, проговорил приказным тоном, излишне жёстко: