Лесная крепость
Шрифт:
– Не отставать! Подтянуться!
Идти было трудно, Чердынцев пожалел, что не взял с собою Мерзлякова, оставил его в лагере – там ведь тоже должен кто-то оставаться. Нельзя, конечно, бросать хозяйство, но комиссар был бы идеальным замыкающим…
У райцентра они оказались уже в темноте, обогнули его с двух сторон, беря в вилку и перекрывая дорогу: въезд и выезд. Если из Росстани удерёт комендант – нестрашно, если смоются пяток полицаев – тоже нестрашно, эта моль всегда водилась и будет водиться впредь в избытке на теле русском, но вот если улизнёт госпожа начальница полицаева – это уже будет худо, это никуда не годится, такого промаха не простят себе ни Чердынцев, ни Ломоносов, ни взводные командиры, которые пришли в Росстань все, каждый со своим взводом.
У Чердынцева, когда он подумал, что бывшая фельдшерица может удрать, даже горло перехватило чем-то жёстким – досадой, похоже, – он нащупал пальцами твёрдый костистый кадык, помял его, во рту сделалось горько. В райцентре убиты, казнены люди, юные граждане, которым ещё жить бы да жить, а им этого не дали… Пришли сволочи аж из самой Германии, не поленились, порядки свои установили, кусачих собак вроде этой «фершалицы» завели, лютуют. Но с немцами, прибывшими сюда с кукурузных полей и из пивных фатерлянда, – один счёт, а со своими, с предателями и оборотнями – другой.
Война всех вывернула наизнанку, сдёрнула одёжки, в которые рядился разный люд, обнажила нутро, в результате каждый человек предстал таким, каков он есть на деле, по сути своей, без всяких прикрас и одеяний. Вот и фельдшерица обнажилась, предстала в том, что носила всегда под платьем, – носила и умело скрывала.
Остановившись у какой-то старой кособокой бани, одиноко приткнувшейся к сараям, Чердынцев подозвал к себе командиров взводов; распорядился он своими силами так – два взвода послал громить комендатуру, один взвод, геттуевский, и с ним разведчиков оставил с собою.
– Будем брать полицейскую управу, – сказал он тем, кто остался.
В райцентре было тихо – ни одного звука, будто в мёртвом городе. Ни собаки не лаяли, ни коты ночные не бесились, не мяукали, ни молодёжь, собиравшаяся в это время суток на свиданки и «мотани», не подавала голосов.
Тишина такая у робкого человека запросто может вызвать припадок – уж больно она полная. Страшная, даже мурашки по телу бегут.
Повёл группу Ломоносов – он знал здесь все тропки, закоулки, заборы и огороды, бывал много раз и, слава богу, из каждого похода благополучно возвращался.
Полицейскую управу они окружили бесшумно – ни одна мёрзлая снежинка под ногами не заскрипела, – приблизились к крыльцу, полагая, что на нём топчется часовой, но на крыльце никого не было – пусто…
– Это плохо, – удручённо проговорил Чердынцев.
– Почему, товарищ командир? – шёпотом задал вопрос Геттуев, глыбой навис над Чердынцевым – он считал своим долгом прикрывать его.
– Потому что раз часового нет, то и фельдшерицы в этой поганой управе нет. Если бы была – на крыльце обязательно находился бы топтун.
– Всё равно в помещение надо ворваться, – сказал Ломоносов, – тогда мы всё поймём и узнаем: где мадам находится, как давно ушла отсюда и куда и что в этом «куда» делает.
– Шума будет много.
– А мы – ножиками. – Маленький солдат неожиданно улыбнулся, словно бы вспомнил что-то приятное. – В своё время вы ножом очень лихо действовали.
– То была необходимость.
– Сейчас – тоже необходимость, товарищ лейтенант. – Ломоносов потянулся к голенищу валенка, достал оттуда нож. – Кто со мной?
Людей, владеющих ножом, во взводе Геттуева не было, это Сергеев был ножевиком и проводил среди своих подопечных специальные занятия, покойный Ерёменко ножиком баловался, а Геттуев, мирный добродушный человек, старался таких страстей избегать.
– Пошли, – сказал Чердынцев маленькому солдату, – пошли вдвоём… Может, обойдёмся без выстрелов.
– Попытка – не пытка, товарищ командир.
Они беззвучно поднялись на крыльцо. В предбаннике управы мирно дремал, сидя за старым скрипучим столом, молодой упитанный полицай в тёмной форме со значком ворошиловского стрелка, пришпиленным к карману. Как открылась дверь, он не услышал, почувствовал лишь, как в натопленное помещение втиснулся хвост холода, ударил по ногам, полицай поднял голову.
– Закрывайте за собой дверь, козлы деревенские, – тихо и грозно произнёс он, приняв Чердынцева и Ломоносова за обычных райцентровских обывателей. Автоматов, висевших за их плечами, он не разглядел.
Ломоносов стремительно шагнул к полицаю, резким движением ладони поддел его под подбородок, голова у полицая задралась, будто тыква, в глотке что-то булькнуло, словно из бутылки вытекли остатки воды. Маленький солдат ловко провёл лезвием по горлу полицая, нож у Ломоносова был острый – он едва не отделил голову от плеч. На стол полицай лёг уже мёртвым.
– Напрасно, – тихо сказал Чердынцев. – У кого мы теперь узнаем, где находится фельдшерица?
– Найдутся такие люди, товарищ командир, и двух минут не пройдёт, как отыщем…
Помещения управы Чердынцев помнил ещё по первому налёту на райцентр – кабинет Шичко должен находиться на втором этаже… Если, конечно, она не подобрала себе другой. Чердынцев прижал к губам два пальца – тихо! Ломоносов замер.
Были слышны два негромких спокойных мужских голоса, раздающиеся в коридоре: полицаи, видать, местные, вели обычный разговор про коней, пиво и какую-то Люську, которая до войны любила разбавлять пиво водой. Чердынцев прислушался – не возникнет ли третий голос?
Нет, не возник. Чердынцев на носках прошёл немного вперёд, заглянул за угол коридора и показал напарнику два пальца – двое, мол. Махнул рукой – пошли! Маленький солдат ткнул себя в грудь и отклячил большой палец вправо – дескать, он берёт на себя правого говоруна, Чердынцев согласно наклонил голову – он возьмёт левого – и шагнул в коридор.
Коридор был освещён слабо – собственный нос даже невозможно разглядеть, говоруны, полицаи средних лет, прервали беседу и уставились на людей, внезапно возникших в коридоре.