Лесная крепость
Шрифт:
Пёс жалобно прижался к Калачёву, он будто бы хотел прикрыть его коротким некрасивым телом, дохнул ему за воротник, вздох был горячим, слёзным, словно эта собака могла плакать, и вроде бы прощальным – пёс молил Игоря проснуться, но Игорь Калачёв не проснулся, что-то с ним произошло, и Луноход, понимая, что надо действовать, надо защищать беспомощного, самого себя предающего человека, поднял морду к чёрному небу, ощерил пасть, потом легко выпрыгнул из окопчика и, дробно опечатывая лапами землю, понёсся на душманов.
В Луноходе происходили какие-то перемещения, видать, этому способствовал стремительный бег, в горле вдруг начали прокатываться, стукаться друг о друга свинцовые пули, глухой чужой стук этот ширился и неожиданно перерос в хриплый отрывистый лай. Пёс обрёл голос, расколол им ночь и сам удивился этому – не знал он, что может лаять, способности подавать голос Луноход лишился ещё в детстве, в щенячьем возрасте. Он взлаял сильнее, громче, торопясь разбудить хозяина, торопясь оповестить тех, кто находился в колпаке: ребят, кормивших его говяжьей тушёнкой, консервированной картошкой, пустые банки из-под которой остро пахли кислым, больно шибали в нос, угощавших колбасой, белым хлебом и салом – делились всем, что получали, различия не было, и то, что всё делилось на равных, пополам, без различия, кто просит поесть – человек или собака, радовало Лунохода, вызывало восторг. Пёс понимал, что он должен отплатить людям добром за добро, за то, что они кормили, поили, ласкали его, он знал, что такое пули и боль, – неверно говорят, будто животные не чувствуют приближения смерти, не ощущать её могут, наверное, только насекомые-однодневки. Луноход понимал, что ещё секунда-другая, и с ним произойдет нечто такое, о чём он ещё не знает, видел, но сам никогда не испытывал, из глотки его вместе с лаем вырвалось предупреждающее шипение, рычание, на ходу он споткнулся о камень и больно отбил себе правую переднюю лапу. В следующий миг навстречу Луноходу выплеснулись три цветные струи, чуть запоздав, ударила четвертая.
Пули превратили Лунохода в крошеную капусту, пёс умер прежде, чем успел ощутить боль, но успел, правда, понять одно: он смог добром отплатить людям, сделавшим для него добро, они будут благодарны ему за это, душа его вмиг опустела, обратилась в мелкое, слабо посвечивающее облачко, которое в следующую секунду растворилось в ночи, а тело расстрелянного пса ещё долго катилось по земле, булькало выхлестывавшей из пробоев кровью, сгребало пыль вяло мотавшимися лапами.
Ночь распорола тяжёлая пулемётная очередь – ударил наряд из колпака, заработал автомат проснувшегося Игоря, трассирующие пули скрестились на твёрдом земляном пятаке, где находились душманы, перепилили пятак на несколько долей, разошлись, затем снова сошлись и снова перепилили землю – четвёрка душманов осталась лежать, сухая каменная земля вобрала в себя их кровь и в тот же миг опять сделалась сухой, как вобрала она в себя и кровь Лунохода и тоже сделалась сухой. Всех примирила земля, объединив на прощание в неразделимое целое, хотя хоронили пса и душманов совсем в разных местах.
Только после того, как кончилась стрельба, Игорь Калачёв понял, что пёс – несуразный, страшноватый, словно бы сшитый из разных пород, составленный из разных кусков и заплат, не ведавший человеческой речи, но знавший человека, – спас его. Не заслони он собою Игоря Калачёва – Игорь погиб бы. Игорь вытер ладонью глаза – ладонь стала мокрой.
Ночь по-прежнему была тиха и черна. Недалеко, остро, почти стеклисто позванивая окостеневшей травой, проползла змея. Калачёв взялся за бинокль ночного видения, провёл им по земле, но ничего не увидел – всё было размыто, двоилось, троилось, растекалось мокрым мутным пятном.
Демобилизовавшись, Игорь Калачёв пошёл работать в пожарную охрану райцентра. Нервы у него были хорошие, спал он обычно без снов – ни единой картинки, проваливался в сон, будто в омут, как и тогда, в мелком неудобном окопчике, но вот ведь как – иногда он видел длинную белобровую собачью морду, печальные, широко поставленные глаза, чёрную грушу носа с чувствительными дульцами ноздрей, и ему больно сжимало грудь; сердце, почти всегда неощущаемое, как у всякого здорового человека, начинало колотиться гулко, вразнобой – пропадал в его работе обычный порядок, всё пропадало, тело прокалывало зарядом электротока. Игорь просыпался и остаток ночи проводил с открытыми глазами.
Война сильно меняет психологию людей – раздражительный становится спокойным, даже чересчур спокойным, и это состояние, увы, болезненное, спокойный, наоборот, возвращается домой дёрганым, нервным; никогда не хворавший в военные будни, начинает хворать в мирную пору, в кою кажется – живи да живи, отдыхай, набирайся сил, а силы эти уходят и уходят, слабеют лёгкие, сердце, печень, почки, всё вдруг начинает отказывать, человек прижимистый делается широким, вольным в жестах, особенно в тех, когда надо бросать деньги, – война многое переворачивает с головы на ноги. Изменила ли война Игоря Калачёва?
Человек, в общем-то, замкнутый, он сделался ещё более замкнутым, и раньше-то мало говоривший, сейчас вообще перестал говорить, совсем закупорился в своей раковине. Мать, озабоченно сводя брови на переносице, допытывалась у сына:
– Может, за тобой вина какая-нибудь имеется, а? Там, в Афганистане, а? Имеется или не имеется?
В ответ Игорь молча качал головой – никакой вины за ним нет. На лбу у матери возникала длинная глубокая морщина, делавшая её лицо горестным и одновременно изумлённым.
– А может, ты влюбился?
Вновь знакомое отрицательное движение головы – нет.
– Тогда почему бы тебе не влюбиться, а? – Мать садилась на табуретку рядом с сыном, устроив на коленях тяжёлые, совсем не женские, со вспухшими зеленоватыми венами руки. – Сколько у нас бегает хороших девчонок… Самых разных, а? Ведь пора уже, Игорёша, сам видишь. Дальше будет труднее – привыкнешь, оглядываться начнешь… А?
Молчал Игорёша, и мать, понимая, что попыталась забраться в запретную зону, в дело очень деликатное и тонкое, вздыхала подавленно, уходила на кухню.
Работы в райцентре было немного – пожары в небольших посёлках случаются редко, народ тут живёт бдительный, с огнем шуток не шутит, со спичками не играет – знает, что случается, когда его превосходительство огонь вырывается из-под контроля, и добрым ведь бывает этот генерал и злым, и молятся ему, и ругают, но если уж огонь взыграет над крышей какого-нибудь дома, то на пожар наваливаются всем миром. Кто с чем – кто с ведром, кто с тазом, кто с железными граблями, а кто и просто с мокрой тряпкой, всё зависит от подготовленности граждан к стихийным и прочим бедствиям.
Тянулись дни, очень похожие друг на друга, единственно чем отличающиеся – погодой. Мать вздыхала, сводя брови к переносице.
– Может, тебе лучше в город определиться, чем сидеть в райцентре, а? Село, ведь оно и есть село. В большой город, в областной, или даже ещё больше – в Москву, например… Там всё другое. А, Игорёша?
Игорь молчал – нет, не подходит ему большой город, здесь лучше.
– Тогда, может, тебе на учёбу поступить, а? В институт. Пусть будет педагогический. Очень представительная и уважаемая профессия – учитель. Все шапки сымают. А?