Лесная крепость
Шрифт:
– Нет, это не мел, – ответно улыбнулся паренёк, – это то, о чём я тебе говорил, насвар. Я не обманываю. Ты понюхай ещё.
Солдат нюхнул, в глотке снова сделалось тепло, в перламутровой глади неба неожиданно что-то вспыхнуло, Жислин пригляделся – звёзды! Днём он видел ночные звёзды – надо же! Он начал считать их:
– Одна, две, три, пять…
Звёзд было много, всё не сосчитать. Жислину понравился порошок. Если раньше он ловил себя на мысли, что не надо бы ему подпускать паренька слишком близко, нужно оставлять чуть-чуть пространства, чтобы иметь возможность посмотреть на него сбоку и иметь место для замаха, если понадобится (вдруг этот паренёк – душманский сын или племянник?), то сейчас эти мысли исчезли. Паренёк для него неожиданно сделался единственной отдушиной в горячей, схожей с большой пыльной казармой стране Афгании, стал светлым пятном – не будь этого бачи, жизнь Петра Жислина была бы другой.
Однажды паренька на жислинском посту застал командир роты. Паренёк сидел на траве в двух шагах от Жислина и, подогнув под себя длинные, чуть ли не по колено вылезшие из штанов ноги, тихо и очень складно играл на маленькой дудочке.
– Это что за концерт? – изумился командир роты. Лицо у него сделалось таким растерянным и обиженным одновременно, что сразу стало ясно, почему он забыл отругать Жислина. – И кто это?
– Паренёк, товарищ капитан. Бача, афганский товарищ, – пояснил Жислин, словно командир роты имел сомнения насчёт того, что паренёк этот – на самом деле паренёк, а не переодетая коза. – Из города, бедный… Пришёл сюда, играет на дудочке национальные мелодии.
– Нар-рушение устава кар-раульной службы… – В голосе командира роты послышались грозные, рычаще-львиные нотки – он умел быстро брать себя в руки. – К-как этот бачонок попал сюда?
– Не знаю… – Жислин приподнял плечи. – На КПП, наверное, пропустили.
– Не могли пропустить, – совершенно резонно заметил капитан. – Наверное, сам через забор перемахнул или подлез под него. – И был командир роты, естественно, прав.
– Не знаю… – Жислин снова приподнял плечи.
– Что ты заладил: не знаю, не знаю! А кто знает?
– Не знаю. – Жислин засмеялся. – Действительно не знаю, товарищ капитан. Не буду же я в него стрелять… – Он покосился на паренька, переставшего дуть в дудочку и вслушивающегося в разговор с напряжённым лицом.
– Он что, разумеет русскую речь? – спросил капитан.
– Немного. Он вообще-то ничего товарищ, он и английский знает.
– Вполне может быть лазутчиком!
– Ну, товарищ капитан, какой из него лазутчик? Не больше, чем из меня мэр города Львова.
– Напрасно считаете, Жислин, что из вас не получится мэр города Львова.
– Я так не считаю, другие считают.
– Р-разговорчики! – вмиг потвердевшим голосом, словно бы вспомнив, кто он такой на территории воинского подразделения, проговорил капитан. – Чтобы этого бачонка в части больше не было! Ясно, рядовой Жислин?
– Так точно! – Жислин пристукнул десантными ботинками, каблуком о каблук, звук получился мягкий, какой-то тряпичный: десантная обувь выдается солдату не для того, чтобы звонко щелкать каблуками, приветствуя командира, в этой обуви солдат по-кошачьи бесшумно ходит по камням, карабкается, словно муха по вертикальным стенкам, и не срывается.
Капитан отметил старание Жислина и сменил гнев на милость.
– На первый раз прощаю, но чтоб этого больше не было! Если повторится, то пеняйте, душа Жислин, на себя, – не по-уставному, усталым, размякшим от того, что была поставлена точка, голосом закончил капитан, напоследок бросил одно только слово, которое объясняло и покрывало своей сутью всё: – Война!
Капитан взял паренька-дудочника за плечо, подмигнул ему свойски, словно приглашал в солдатский клуб – жестяный модуль, и зимой и летом нагревающийся так, что в нём невозможно было находиться, – выступить с концертом художественной самодеятельности, поскольку братская смычка и дружба солдат с местным населением – дело святое, и увёл с поста.
Паренёк ушёл с капитаном, даже не оглянувшись на Жислина, а Жислин до конца дежурства жалел, что не дослушал горькую музыку юного дудочника с ласковыми антрацитовыми глазами. Думал о том, что смычка с местным населением нужна обязательно и паренька этого нельзя терять: когда кончится служба, паренёк поможет ему достать джинсы. Все, кто уезжает из Афганистана домой, обязательно везут с собою джинсы. Товара этого здесь – горы: дешёвый, беспошлинный. Иногда джинсы можно выменять на пару тельняшек – местным неразборчивым торговцам очень нравятся десантные тельняшки. Ещё нравятся прочные солдатские ремни с яркими латунными пряжками. Когда седобородые бабаи видят их – светятся в улыбке, будто дети. Тельняшка плюс ремень с пряжкой – этого товара вполне хватит для того, чтобы получить хорошие, сшитые из настоящего джинсового материала штаны с надписью «Суперрайф» или «Монтана». Жислин не удержался, его словно бы что-то подогрело изнутри, свет неземной разлился там, обласкал сердце, обдал приятным теплом, он улыбнулся.
Предупреждение капитана не испугало Петра Жислина: солдат существует не только для того, чтобы воевать, а и для шишек, окриков и нарядов вне очереди, да и потом – наказание того обходит, кто его не боится. Жислин не боялся наказаний – слава богу, с детства приучен не бояться, отец так воспитал, мать воспитала, воспитала и школа и… эта самая… Он улыбнулся ещё шире, почувствовал, как напряглись лицевые мускулы, кожа туго натянулась на щеках – пионерская организация. В школе он не боялся ни двоек, ни оплеух старшеклассников, ни строгих замечаний классных руководительниц, ни уличных драк, постарался выработать в себе некое рациональное спокойствие, позволяющее ему подниматься не только над самим собой, но и над теми, кто находился рядом. Часто Петру Жислину это удавалось. Иногда нет – случались срывы.
Хоть и выговорил ему командир роты, хоть и увёл собеседника-дудочника с собой и радоваться было вроде бы нечему, а приятное настроение не покидало Жислина до конца дежурства.
Он встретился с пареньком ещё несколько раз – их видели вместе, – обучил его новым русским фразам, паренёк, в свою очередь, обучил Жислина ходовым выражениям на дари и пушту, но не это было главным. Главное – то, что он приносил в конвертиках насвар. Ещё приносил чарс. Чарс – чаще. Чарс надо было курить, он знатокам напоминал гашиш, а насвар можно было и курить, и нюхать. Насвар опытные люди часто курили со специальной коричневой пастой – Жислин узнал и понял то, чего не знал и не понимал раньше.
После насвара и чарса в зыбком воздухе появлялся сиреневый дым, небо делалось золотым, оно будто бы освещалось изнутри, в нём появлялись звёзды, в ушах начинала звучать музыка, словно бы Пётр надевал на голову лёгкий, неощущаемый обод с хорошими стереофоническими наушниками, музыка была тихой, мелодичной, строгой, и Жислин всякий раз, когда она звучала, отбивал рукою такт. Насвар ему нравился больше чарса.
– Диво, настоящее диво, – шептал Жислин, улыбаясь, он видел то, чего не видели другие, и слышал то, чего другие не слышали. – Где ты только берешь это диво? – спрашивал он у паренька и каждый раз не получал ответа. Собственно, Жислин ответа и не требовал, косил глазами в сторону, засекал взглядом вытертые джинсы паренька – старые дырявые штаны с прогнившей клепкой казались ему новенькими, дорогими, модными, видел босые сбитые ноги и отмечал, что на пареньке – добротная фирменная обувь. – Диво, диво, – повторял Жислин, – откуда оно?