Лесные тропы
Шрифт:
Вверху свистели утиные крылья. Где-то совсем близко чуфыкал тетерев. Зачмокали копыта наших лошадей, по болоту стали ступать.
Зеленые стены с обеих сторон приблизились к тесному сырому пути.
Что за шорох, кто там шевелится в темной чаще? Или мне только кажется, что там какая-то возня?
Однако важнее всего на свете шапка Василия.
Вот он ее снял, остановил лошадь.
Тут? Верно.
Вот еловые лапы навалены кучей. Я спрыгнул на них и протянул руки за ружьем. Но Василий, забрав поводья моей лошади, едет дальше, возвращается, показывает на землю под ноги лошади.
Что такое? А, понимаю. Это тут пойдут волки, тут волчья тропа, где чуткие звери спокойно нюхают следы копыт, но не переносят поступи человека.
Василий подъехал, передал мне ружье и молча подмигнул мне на лаз: понял ли? Я также кивнул: понял. Он уехал.
У-у, какая жуткая ночь подступает со всех сторон!
Серой стала небесная вышина. Туман густыми клубами, точно дым, вылезает из каждого куста. Это оттуда, из этих колеблющихся белых волн набегает такой противный холодок? Брр… Как сыро стало! Кто это так урчит? А, лягушки. Догадался, но никогда не слыхал их в таком множестве; как-то угрожающе звучит в наступающей темноте многоголосый крик.
Таинственно, гулко посвистывает, летая кругом, большая темная птица. Понимаю — сова. Кого она тут ловит?
«Бу, бу! Бу-бух!» — стонет кто-то глухим басом в глубине леса.
Ну, там болото, топь. Там всякие гадости могут быть.
А не закричать Ли мне во все горло да не убежать ли по дороге, куда уехал Василий?
Вдруг оттуда как-то сверху, заглушенный далью, но ясно донесся до меня крик петуха. Ему ответил другой, потом несколько разом.
Ах, чудесная песня, прекрасные кукареку, милые, милые петухи!
Значит, там, на горе, деревня. Там живут люди. Их замучили волки. Зачем я сюда пришел?
Стыдно охотнику бояться пустяков. Лучше займемся, как поудобнее приладить длинный ствол старбуса в направлении на волчий лаз. Прицеливайся, стрелок! Раз, два…
Тут, совершенно не заметив, как это случилось, я крепко уснул и проснулся от странного звука.
Наперебой двое сильно трубят в медные рожки: «Ту-ру, ту, ту! Тута, та, та!»
А, знаю. Горнисты зорю бьют. Сколько раз слыхал я этот бодрый сигнал у солдат среди белых их палаток. К нему еще приговорка смешная:
Выходила поутру За холстами баба…Да разве здесь лагерь?
Лес кругом стоит. Я в болоте лежу на мокрых еловых ветках. Бекас дребезжит где-то в вышине. Вдруг огненные стрелы потоками брызнули в небо из-за зеленых вершин.
Это утро! Это солнце, это журавли играют зорю!
Прошла ночь, прокатились мимо меня волки. Ничего я не видал, все проспал, несчастный. Какой стыд! С этаким ружьем разиню изобразил.
А не пойдут ли волки домой? На утренней заре тоже можно стрелять, говорил учитель. Я взглянул на лаз. Там, где вчера усердно топтались клячи, неторопливо мелькали одна за другой две длинные серые тени.
Волки!
«От гнезда ночью первым идет волк. Теперь наоборот — волчицу бей!» — неслось у меня в голове.
Я прицелился в переднее пятно и потянул спуск.
Грянул выстрел, громом ахнуло эхо где-то близко и покатилось вдаль, точно стукаясь о деревья.
Дрожал я на своей подстилке: и холодно, и страшно.
Облако дыма упорно висело передо мной, по земле полз туман.
Что произошло там, на волчьей тропе? Попал я или промазал? А не кинутся на меня со злости волки? Другого выстрела нет. Что делать?
— Гоп-гоп! — шлепая по болоту, закричал, подбегая Василий. — Ай да стрелок! Как есть наповал влепил. Вон валяется. Всей деревней благодарить будем.
Я бросился к волчьей тропе. Там, в рытвине болота, оскалив окровавленную пасть с желтыми зубами, запрокинулся на спину большущий серый зверь.
— Старуха, — весело болтал Василий, — а тяжелая. Таскай на себе этакую погань.
Он, взяв за задние лапы, прилаживал зверя к себе на спину.
Во мне все прыгало и трепетало. Но я уже важничал и старался говорить спокойно:
— Лошадь привел бы!
— Наша лошадь на себя этакую стерву нипочем не возьмет. Дотащу, ничего. Дедушка-то вот будет рад, а?
СТРАШНАЯ ПТИЦА
— К глухарю в лучшем виде могу свести, — хвастался Федька Лапин.
— А ты не врешь?
— Зачем? Очень хорошо знаю, где по утрам сидит.
— Тогда идем. Куда?
— В Ямский бор. Не позже полуночи выйдем. Часа два ходу. На месте на самой зорьке надо быть. Хитрый. Чуть засветлеет, он — фырк! Только его и видели.
Федька — сын извозчика. Мне запрещено с ним водиться. Но он мне нравится больше всех прочих мальчишек.
Федька умеет сидеть на дереве, держась за сук только одной ногой. Я пробовал — ничего не выходит, сваливаюсь. Он может шагов десять идти на руках совершенно так же, как на ногах. У меня при попытке этак перекинуться вниз головой в глазах искры мелькают. Уткой, чайкой Федька умеет так кричать, что от настоящих не отличить.
Во всем сильнее меня Федька, да еще на год старше.
Федькин дом в Ямской слободе, и по дороге в бор мне следовало бы зайти за Федькой. Но у Федьки ружья нет, а у меня есть. Поэтому я главное лицо, а Федька подчиненное.
В постель-то я улегся, но не сплю. Я вижу, как в темном небе несутся, исчезая, падучие звезды.
Черная тень виснет на решетке палисадника. А, это Федька. Он подходит к окну моей комнаты, бросает песком в стекло. Бесшумно открывается рама.
Я прыгаю в садик. Мы переползаем через забор, шагаем по пустынным улицам.
Все таинственно и чудно. Никто ничего не видал, не слыхал.
— Федя, это у тебя брякает?
— У меня. В чайнике сахар и спички болтаются. Сейчас.
Мы останавливаемся. Он что-то сует в жестяной чайник и снова привешивает его к поясу, уже беззвучным.