Лесные тропы
Шрифт:
— Родник там рядом, — объясняет он. — Как убьем глухаря, чай пить будем. Поесть захватил?
— Взял. А ты место знаешь? Найдешь глухаря?
— Никакой мудрости нет. Сколько раз видал. Он на ягодник вылетает — бруснику клевать.
— Один?
— А с кем же? Выводков теперь нет, давно разлетелись. Брусника, говорю, поспела. Уже совсем красная.
— Он какой?
— Разве ты не видал?
— Нет. К нам глухарей не носят. У нас их не едят. Тетерева знаю.
— Глухарь вроде тетерева, только много больше.
— С гуся?
— Пожалуй, с гуся. Только черный. Ну и хитрый.
Старый лес дышит еще летней свежестью. Не пахнет яблоками от палого листа. Но уже темна ночь, холодна обильная роса. Куста задеть нельзя. Брызжется препротивно.
Огромные, столетние ели ведут себя подло. Ее никто и не трогает, а она с мохнатых своих лап проливным дождем неожиданно сбрасывает крупные холодные капли. Гадость такая.
Даже шапка промокать начала. Сыро и холодно стало.
— Скоро, скоро, — сердито отвечает Федька на мои вопросы, — еще одну еланьку пройдем, а потом вырубка. Тут оно и есть. Брусники там, говорю, страсть сколько.
Пропали звезды. Серые клочья дымно ползут в небе. Громадное белое облако висит, точно гора ваты. Один край у него быстро розовеет.
Что за еланька? По-моему, мы прошли пяток довольно открытых полян. Не вполне понятно, что обозначает таким словом Федька.
А вдруг врет? Просто нахвастал, — никакого глухаря тут нет?
Ну, это уж, как угодно, вырубка. Пни торчат белые, серые пни, черные, окруженные мелкой зеленью. Верно, брусники тут…
Фррр!! Пуф, пуф, пуф! Взрыв, треск. Что такое? С грохотом взлетел на воздух растрепанный черный пень. Я закричал, в ужасе бросился назад и только слышал, что за мной с визгом несется Федька.
— Это что же такое вылетело? — задыхаясь, спросил я, когда мы примчались на поляну.
— Глухарь, — пропыхтел Федька. — Ты чего не стрелял? Да ружье-то у тебя где?
Увы! Позор налицо. Нет ружья. Бросил в безумном беге, не помню когда, где и как.
— Ха-ха! Стрелок!
— А ты почему ничего не сказал?
— Охотник тоже, струсил, со страху ружье уронил!
— А кто вел? Твое дело сказать — где.
— Стой! — заорал вдруг Федька. — Чайника нет! Развязался ремень.
Мы вернулись по росистому нашему следу, легко и скоро нашли свои потери. Но настроение не поправилось.
— Ты не испугался, — язвил я. — На-ка, даже не заметил, как пояс свалился. Спасибо, что штаны не потерял. Разведчик!
— Да я думал — он подальше, а он тут.
— Хвастал-хвастал. Я, говорит, его знаю, где сидит, сколько раз видал — и всё. Эх ты!
— Тот, должно быть, другой. А этот уж очень страшный.
Мы даже чай не стали пить у родника, вернулись домой повесив носы.
СОВЫ
Там, где сучья засохшей вершины криво торчали из свежей зелени листвы, кто-то глухо закричал:
— У-ху-ху! У-у!
Раздался протяжный свист, выглянула, сверкая глазами, кошачья морда, и огромная черная птица, размахивая лохматыми крыльями, слетела с верхних ветвей. Наверху еще светло, но птица ринулась вниз и пропала в темноте. Мы выскочили из засады и бросились бежать: я и Федька Лапин. У нас в дупле старой липы был охотничий дом. Там кто-то давно раскладывал костер; так просторно внутри изуродованного дерева. Мы огня не жгли, вход завесили рогожей и часто сидели там. Никто нас не видит, не слышит. И все наши удочки, сетки, корзинки, жестянки — все спрятано так, что никто не знает.
— Это сова! — задыхаясь, сказал я, когда мы, пробежав изо всех сил через овраг, остановились на мосту. — Это ничего; я знаю, совы так свистят.
— Ни капельки не страшно, — подтвердил, переводя дух, Федька. — У них, значит, гнездо в верхнем дупле. Завтра около полдён надо слазить, посмотрим.
Огромная птица в свете дня оказалась серой, но рожа у нее все-таки, как у кошки. Она сидела выпуча желтые светлые глаза и, должно быть, ничего ими не видела.
— Ну, ты! — кричал Федька. — Пошла вон!
Только когда Федькина палка со свистом замахала около самой совиной головы, шевельнулась серая груда перьев, распахнулись лохматые крылья, и сова беззвучно, как тень, унеслась, снижаясь, натыкаясь на ветви и кусты.
— Это что же? — бормотал Федька, отползая обратно от дупла по стволу липы. — Вот чудно! Никогда таких не видывал.
Я продвинулся на его место и заглянул в совиный дом.
Дупло поменьше нашего, потемнее, — не в том дело, нет: на полу его торчком толпились какие-то четверо в белом пуху, нисколько не похожие на птиц. Стоят на когтистых задних лапах, а передних у них нет. Даже клювов нет, какой-то мягкий рот, а в нем язык виден.
— Не птицы, — решил я, сползая вниз, — зверюшки какие-то. Сова, значит, в чужое дупло залезла.
По правде говоря, опять хотелось удрать. Но сияло солнце, благоуханно дышал лес. Какие тут страхи!
— Совята это, — сообразил Федька, уже стоя на земле, — и пустое дело их взять. Только кормить чем? Малы больно, околеют.
— Давай лучше смотреть, как они расти будут.
Так мы и сделали.
Мы дождались, что странные существа стали похожими на птиц. Белый пух у них сменился серыми перьями, выросли крылья, и под осень, в темноте ночи, в ответ на привычный окрик старой совы, вдруг засвистели четверо разными голосами. Значит, вылетели молодые совы.
— Сыча поймали! — крикнул мне, пробегая, Федька. — Дед из ружья сшиб, чуть крыло повредил, живой вовсе! Чудной!
— А где?
— За сторожкой на круглой еланьке. Скорей!
Филин неподвижно сидел на пне, сам, точно пень, длинный, толстый, и коричневые его перья, все в пятнах, в бороздках, напоминали кору старой сосны. Кругом по лужайке, в ближайших кустах, на деревьях, прыгали, летали, суетились с криком, с писком пташки.
— Тряси, тряси ушами! — дразнил филина Федька. — Не нравится, как ругают, а? Должно, есть за что.