Лесные твари

Плеханов Андрей Вячеславович

– Больше нет, – пробормотал Демид. – Он поглядел на свою руку. Волшебную руку, затянувшую страшные рваные раны аккуратными, даже не уродливыми полосками рубцов, срастившую переломы костей и разрывы сухожилий за то время, пока он шел в наручниках. Рука снова была его, она работала как хорошо налаженный механизм. И все же это была не его рука. Потому что не могло быть у Демида такой волшебной руки. Самоисцеляющейся руки.

Могло. Потому что, оказывается, он был кимвером.

Демид еще не знал, что это такое. Но это давало

ему какие-то новые возможности.

И страшную судьбу.

– Веди в камеру, начальник, – сказал Демид.

***

Спать – вот чего больше всего хотел он сейчас. Его не интересовало, как его встретят в камере. Главное, чтобы там было место, чтобы лечь, или сесть, или хотя бы встать и прислониться. И сразу заснуть.

Замок лязгнул за его спиной. Демид оказался в камере, не слишком просторной для шести человек, обитающих здесь, и все же не забитой насмерть – рассказывали, что в такую душегубку могут запихнуть и два десятка людишек. Кислый вонючий воздух, прокуренный до синей густоты. Двухэтажные нары с двух сторон. Стол, привинченный к стене под единственным оконцем, зарешеченным до такой степени, что непонятно было, как свет умудряется протаскивать свои лучи сквозь эти клеточки.

Все дружно повернули головы к Демиду.

– Здорово, – сказал Демид. – Как тут у вас, на курорте?

– Погода сухая, и жаркая, – сказал один, с полным ртом золотых зубов, лет сорока, в костюме "Адидас". – Обзовись, ежели не затруднит.

– Демид, – сказал Демид.

– По какой идешь?

– Да хрен их знает, эти статьи. Пришиб кого-то, говорят. А по мне, так никого я не трогал. Разберемся.

– Не трогал, говоришь? – золотозубый ухмыльнулся. – Это ты зря, мил человек. Наши мусора, ведь что они? Самые справедливые, значится, во всем мире. За просто так не сажают.

Все дружно, как по команде, заржали.

– Правильно говоришь, – медленно, важно произнес мужичок с нижних нар, самых близких к окну – вида самого крестьянского, с татуированными лапами, но причесанный по последней моде. – Я вот, к примеру, по четвертому разу на крытку иду. А по делу, так и все десять меня надо было бы содить. Да только хрен они меня в этот раз за жопу возьмут. Потому что у них своя правда – ментовская, а у нас – своя, воровская. И наша, понятно, сильнее. Правильно?

– Правильно, Федосеич, – зашумел народец. – У ментов, у них какая правда? Беспредел пошел один…

– Порядки знаешь? – обратился Федосеич к Демиду.

– Слышал…

– Багаж есть?

– Чистый.

– Понятно… По первой идешь. Ниче, привыкнешь. Люди везде живут.

– Душно тут у вас. Окно можно открыть?

Снова дружное ржание.

– А ты шутник, однако. Балагур. Попробуй, открой. Только нас предупреди, когда амбразуру ломать будешь. А то и нас за компанию дубинкой приласкают.

– Спать днем можно? – хмуро осведомился Демид.

– Спи. Вон там, на верхней шконке. Лезь, лезь, не боись, пока место есть. А то еще человек пять впихнут, так и кемарить придется по очереди.

Демид полез на нары, деревянные,

жесткие, крашенные все той же гнусно-зеленой краской. Одеяла не полагалось, подушки тоже. Из дыр матраса торчали пучки ржавой от старости ваты, пованивало карболкой, зато клопов не было. Дема свернулся клубочком – осторожно, чтобы не спихнуть соседа, подложил руку под голову, и заснул.

***

Проснулся Демид от звона ложек. Оказывается, принесли ужин и все население камеры дружно наяривало из тарелок бурду неопределенного цвета, закусывало ржаным хлебом. Те, кто выше воровским рангом, сидели за столом, большинство же – прямо на нарах.

– Не, братишки, – рассказывал Федосеич, прожевывая огромный кус сала, наполовину торчащий изо рта, – я вот в позапрошлом году в Зорьках сидел – ну, там, в общем по сто сорок четвертой шел. И малолетки, значится, нам запрос дают: "Братва, мы кипятку добыли, у вас кубики бульонные есть? Супу они, значит, захотели. А я им: "Какие надо?" А они: "Какие есть?" Я говорю: "Петушиные есть!" Ну, значится, там петух на этих, на кубиках, нарисован. "Не, петушиные не надо, западло!" А я им: "Бычиные есть!" "Не, бычиные тоже не надо!" Зашухерились, значит, малолетки. Без супу остались!

Все загоготали – с разной степенью энтузиазма, в зависимости от своего положения. Федосеич, видать, был человеком уважаемым – большинство смотрели ему в рот и старательно смеялись над каждой шуткой, какой бы тупой она не была. Говорил он всегда первый, а остальные поддакивали. Федосеич смотрел на молодых снисходительно, добродушно: подрастает, мол, молодое поколение, учиться ему еще и учиться.

– Мужики, что, ужин принесли? – Демид свесил ноги с нар.

– Ты, браток, мужиками нас не обзывай, – наставительно произнес Федосеич. – Мужики на зоне бывают, когда план дают, спину горбят. А здесь у нас мужиков нет. Мы на отдыхе, рубишь?

– Пардон, – сказал Демид. – А как насчет пожрать?

– Это запросто, – влез в разговор парень в майке-тельняшке, здоровенный жлоб, весь круглый. Круглые плечи, круглые бицепсы, круглая голова со свинячьей щетиной светлых волос, пара запасных подбородков на случай непредвиденного голода. – С утрянки вставай пораньше, а не дрыхни, когда жрачку носят.

– Так. Я понимаю, это проверка на вшивость. – Демид спрыгнул на пол. – Кто мою пайку заначил?

– Вон, дедуля. – Парень кивнул на старикашку, забившегося на угол ближе к параше. – Схватил твою тарелку, гнида такая. Иди, набарабань ему по едалам.

Демид подошел к деду. Лет этому деду было чуть больше пятидесяти, но похоже, что половину из них он провел на помойке. Бомж бомжем – грязный, оборванный, вонючий. Зажался, башка между коленями, руками темечко прикрыл. Привык, видать, что по башке бьют.

– Эй, ты, чухло, тебя как зовут?

– Пашка… – просипел, не поднимая головы.

– Тебя кто этому научил – мою хавку тырить?

Молчит.

Демид постоял под выжидательное шушуканье за спиной. Хотелось ему пинуть этого вшивого недочеловечка. Однако сдержался.