Лесные твари

Плеханов Андрей Вячеславович

– Еще так сделаешь – убью.

Демид пошел к параше, помочился. Руки как следует помыл. Физиономию сполоснул, отскреб от засохшей крови, и полез обратно на нары – голодный. Люди внизу звякали посудой, громко чавкали, кашляли, травили байки о житье-бытье. Демиду смотреть на них не хотелось.

– Эй, браток! Как тебя, кличут, Демид, что ли? – голос, кажется, золотозубого. – Тебе что, шамать совсем нечего? Вертухая кликни. Он тебе за бабки что угодно принесет – хоть маму родную.

– Нет у меня бабок. – Дема даже не обернулся. – Обшмонали дочиста, все забрали.

– Тогда слезай к нам, перекуси маненько.

– Ты чо? – парень в тельняшке зашептал возмущенно. – На кой он нам? Да с ним за столом-то

сидеть… Вон он Пашке-чушку и то не вмазал. Он же фраер натуральный, этот Демид.

– Не бухти, Митя. – Федосеич сидел умиротворенно, пыхтел "Кэмэлом". – Ты, Митек, сам Пашку подначил. Неужто он сам бы против такого амбала, как Демид, попер? А хавкой, Митя, надо делиться. Ты что, думаешь, вечно твоя бабенка тебе пироги таскать будет? Время настанет, и ты на подсос сесть можешь. Это здесь хорошо, на киче, родня близко. А на зоне – как упекут тебя куда-нито под Красноярск, так там только общак и греет. Вот у нас в Кемерове сидел татарин один, по кличке Бобер. Ему баба его таскала передачи чуть не каждый день. Он, значится, богатый фраер был, да и в мусорах у него шурьяк ходил. Протекцию составлял, значит. Так вот, этот бабай как сумку-то свою получит, сразу на шконку к себе, разложит, бляха-муха, своих гусей копченых, колбасу, знаешь, такую конскую татарскую, с руку толщиной, сгущенку-спущенку всякую. Дух такой ароматный по номеру идет, не поверишь, вся пасть в слюне. А голодные все… У меня в Кемерове никого не было, на гастролях повязали. Никому Бобер не давал, паскуда. Ну, понятно, вломить ему могли за шутки такие по первое число. Но не трогали – у него все-таки шурьяк в ментовке работал, статью еще новую схлопочешь. Так наши что удумали – взяли таблетки эти, от запора, как они?…

– Пурген, – услужливо подсказал кто-то.

– …ага, он самый. Ну и намешали ему в сметану. Он сметану-то схавал, да как пошел дристать!.. Не, ну смех-то! Мы вертухаю стучим: "Эй, начальник, тут у человека зинтерия, дерьмо аж из ушей прет. Бацильный он, значится. Забирай его на хрен, пока все не заболели!" Так его и убрали. Шмон, потом, правда, капитальный устроили. Ну а что они там могут найти? Мы таблетки, которые остались, в парашу кинули.

Демид присоединился к весело ржущей компании. Митя глянул волком, но подвинулся. На газетах был разложен хлебушек белый, толстыми шматами резаный, сало, сардины импортные, банка с рыжей квашеной капустой, картошечка домашняя, теплая еще, кура жареная, хоть и дура, но аппетитная до головокружения, ну и, как водится огурчики-помидорчики-укропчик. Чем вам не ресторан?

– Пашка, стой на шухере, – сказал мужик с золотыми зубами, представившийся просто как Колян. – Сегодня Протасов дежурит, он вертухай вредный, принципиальный. А нам знакомство спрыснуть надо.

– Люди, оставите хоть пять грамм? – заныл грязный Пашка. – Неделю во рту капли водяры не было.

– Тебе – только в дырявый стакан! – снова громкий гогот. – Тебя, Пашка, завтра и так на улицу выкинут. Кому ты тут на хрен нужен? Погрелся – и хватит. А нам еще долго чалиться.

Колян извлек из-под матраса бутылку водки и вся камера громко сглотнула слюну. Но водкой делились не со всеми. Пили только Колян, Федосеич, Дема и Митяй. Остальные остались не у дел.

Разговорились. Колян, оказывается, блатным не был. Был он простым шоферюгой, да только водка проклятая не давала жить ему спокойно. Любил он сильно выпить, а начав квасить, остановиться уже не мог, и на третий-четвертый день запоя начинался у него алкогольный психоз, в народе именуемый "белкой", и становился шофер Коля настоящим зверем. В первый раз сел лет пятнадцать назад – надрался с тестем до чертиков, повздорил с ним на почве неприязненных отношений, а потом и пальнул ему из обреза в ногу. Тесть охромел, а Коля сел капитально. На зоне, впрочем, не бедовал, профессия его была нужна. Вышел – первую жену

послал на три буквы, женился снова. Уже и ребенка завел, да снова сорвался. "Зойка, паскуда такая, четвертак у меня сперла. Ведь говорил ей – не трогай деньги, которые в правах шоферских лежат, это святое. А тут пропали! Она: "Я тут не причем, мол, Христом Богом клянусь!" А я знал, где она заначку делает. Над крыльцом у меня брус шел, я там спичинкой поковырялся, четвертак-то и выпал. А я выпимши был немного, две "Анапы" только и употребил. Ну и засветил ей между глаз. Скорую пришлось вызывать, а то бы померла. Ее в больницу, а меня в КПЗ. Еще по почкам мусора настучали, когда брали. Говорят, для вытрезвления. Я, правда, одному оперу в морду въехал. Ну где ж тут справедливость-то, люди? Нет ни хрена справедливости в Рассее. Виновата-то она, гнида, четвертак у меня заначила. А я, значит, обратно два года получил – ни за что".

На этот раз Коля нашкодил немного – разбил витрину в винном магазине. И даже надеялся избежать суда.

– Я, это, снова в белой горячке был. И акт есть. Это, Дема, самая понтовая штука – психэкспертиза. Вроде бы, как владеть собой не мог. А поэтому злого умысла у меня никакого нет. С Клашкой, директоршей магазина, я договорюсь. Стекло ей новое поставлю. Я даже знаю, где его спереть. Поставлю, пусть только выпустят меня отсюда. А Клашке я рожу потом все равно разрисую, суке фараонской. Или пусть ящик водяры мне ставит.

Такая вот справедливость.

Федосеич, профессиональный вор, пил мало, а о делах своих распространялся еще меньше. Понял только Дема, что он тоже не собирается долго задерживаться в камере.

– Тянут они долго, – говорил он, солидно растягивая слова. – Двоката, значит, ко мне не пускают. Только они права не имеют. Все равно пустют. А как я двоката свово, значится, увижу – все, конец концерту. Он у меня мужик башкованный. Через час на воле буду. У меня ведь, братки, не думайте – прихват хороший. У меня дом в Сочах есть. Для старости купил. Я крытку больше подпирать не буду. Хватит, отсидел свое.

Митя оказался из "бычья". Мелкая сошка из команды какого-то местного авторитета, Митяй занимался тем, что ездил на вишневом "Ауди" и собирал деньги с данников.

– Нюх я потерял, – рассказывал он, – расслабился. Ведь вспомните, что было, когда эта гребаная "Армия Добра" стрелки наводить начала? На братву тогда мусора наехали – спасу нет. Сколько народу посажали, Крота с Избачом замочили. А потом вдруг все назад повернуло. Ираклия этого долбанного сами же мусора и сдали. Он слишком много власти себе забрал, это им, понятно, не понравилось. Говорят, ему потом в тюряге кишки расшили. А у нас жизнь началась – малина. Ни стрелок, ни разборок, все цивильно. Вот я привык не шухериться по мелочи.

– На чем тебя взяли? – спросил Федосеич.

– На наркоте. Двести двадцать восьмая.

– Отпустят, – сказал Колян. – Херня это. Сейчас за это не сажают.

– Отпустят… – сказал Митяй с фальшивой бодростью в голосе. – Мне б только с одним человеком созвониться, и отпустят.

– А ты, Дема, кто такой? – Федосеич уставился на Демида с ласковой улыбкой. – Не похож ты, что-то, Дема на чистого фраера. И этикет наш знаешь, и базар вести умеешь. Да и маска у тебя располосована что надо – видать, много били-то по жизни.

– А жизнь у нас такая, – вздохнул Демид. – Не дают жить хорошему человеку. Того и гляди, норовят по роже ножичком полоснуть, а то и в животе покопаться.

– Ты, Демид, Крота-то знал? – спросил Митяй. Глаза у самого сжались в щелки, так и бурят Демида недобро.

– Крота не знал, – соврал Дема. Знал, знал он Крота, конечно, немало ему Крот крови попортил. Но теперь он не знает никакого Крота. Если и знал, то забыл. – Кто это – Крот?

– Был такой… Неважно. Никак я не вспомню, Дема, где я тебя видел? Знаком мне твой портрет.