Лесные женщины (сборник)
Шрифт:
– Но было еще одно – назовем это доказательством, Джон, – почерк, которым были написаны три строчки, был тот же, что и почерк в найденном мной молитвеннике, и подпись «Люси» точно та же самая, изгиб за изгибом, причудливый старомодный наклон.
Наступило долгое молчание, нарушенное неожиданно опять Хоутри.
– Что стало с листком? – спросил он. – Проанализировали ли чернила? Было ли…
– Мы стояли в недоумении, – прервал его Мак-Эндрюс, – и вдруг резкий порыв ветра пролетел по траншее. Он вырвал листок у меня из руки; Лавеллер смотрел, как его уносит; не сделал попытки схватить.
– Это неважно. Теперь я знаю, – сказал он – и улыбнулся мне прощающей, счастливой улыбкой веселого мальчишки. – Простите, доктор. Вы мой лучший друг. Вначале я думал, что вы сделали со мной то, что ни один человек не сделал бы другому… теперь я знаю, что это действительно так.
– Вот и все. Он прошел через войну, не ища смерти, но и не избегая ее. Я любил его, как сына. Если бы не я, он умер бы после Маунт Кеммел. Он хотел дожить до того, чтобы попрощаться с отцом и сестрой, и я – залатал его. Он дожил, а потом отправился в траншею под тенью старого разрушенного шато, где его нашла кареглазая мадемуазель.
– Зачем? – спросил Хоутри.
– Он думал, что там он сможет вернуться… быстрее.
– Для меня это совершенно произвольное заключение, – сказал раздраженно, почти гневно психолог. – Должно существовать какое-то естественное объяснение.
– Конечно, Джон, – успокаивающе ответил Мак-Эндрюс, – конечно. Скажите нам, какое оно.
Но Хоутри, казалось, никакого объяснения предложить не может.
Лесные женщины
Маккей сидел на балконе маленькой гостиницы, которая, как коричневый гном, присела на корточках на восточном берегу озера.
Озеро маленькое и одинокое, высоко в Вогезах; однако одиночество – не то слово, которым можно определить его дух; скорее уединение, отстранение. Со всех сторон нависали горы, образуя огромную треугольную чашу, которая, когда Маккей впервые ее увидел, показалась ему наполненной неподвижным вином мира и спокойствия.
Маккей с честью носил свои крылья в мировой войне, вначале во французской авиации, потом, когда его страна вступила в войну, в экспедиционном корпусе. И как птицы любят деревья, так же любил их и Маккей. Для него они были не просто стволы и ветви, побеги и корни; для него они были личностями. Он остро сознавал разницу в характерах даже представителей одного вида: вот эта сосна благожелательная и веселая, а вот та суровая и монашеская; вот здесь стоит важничающий разбойник, а там мудрец, окутанный в зеленые размышления; эта береза распутна, а береза рядом с ней девственна, мечтательна.
Война опустошила его: нервы, мозг, душу. Все годы, прошедшие после нее, рана не закрывалась. Но теперь, когда его машина начала спускаться в обширную зеленую чашу, он почувствовал, как его охватывает ее дух, ласкает, успокаивает, обещает исцеление. Казалось, он плывет, как падающий лист, сквозь густой лес, и мягкие руки деревьев убаюкивают его.
Он остановился в маленькой гостинице и задержался здесь, день за днем, неделю за неделей.
Деревья нянчили его; мягкий шепот листьев, медленное пение игольчатых сосен вначале заглушили, а потом совсем прогнали грохот войны и его печали. Открытая рана его духа начала затягиваться от этого зеленого лечения; потом она закрылась и стала шрамом; потом даже шрам зарос и скрылся, как шрамы на груди земли зарастают и покрываются опавшей осенней листвой. Деревья наложили ему на глаза исцеляющие зеленые ладони, изгоняя картины войны. Он вдыхал силу в зеленом дыхании холмов.
Но по мере того как к нему возвращались силы и разум и дух исцелялись, Маккей все острее чувствовал, что это место чем-то обеспокоено, что его спокойствие несовершенно, что в нем чувствуется оттенок страха.
Как будто деревья ждали, пока он выздоровеет, прежде чем передать свою тревогу. Теперь они пытались сказать ему что-то; в шепоте листвы, в пении сосновых игл слышался гнев, какие-то мрачные опасения.
Именно это удерживало Маккея в гостинице – определенное ощущение призыва, сознание, что что-то неладно, и он должен это исправить. Он напрягал слух, чтобы уловить слова шелестящих ветвей, слова, дрожавшие на краю человеческого восприятия.
Но они никогда не переходили через этот край.
Постепенно он сориентировался, определил, как ему казалось, центр тревоги долины.
На берегах озера было только два здания. Одно – гостиница, и вокруг него защитно смыкались деревья – уверенно и дружески. Как будто они не только приняли это здание, но и сделали его частью себя.
Не так было с другим жилищем. Когда-то это была охотничья хижина давно умерших землевладельцев; теперь она полуразвалилась, стояла заброшенная. Она располагалась на другом берегу озера, прямо напротив гостиницы, и в глубине, в полумиле от берега. Когда-то ее окружали поля и плодородный сад.
Лес надвинулся на них. Тут и там на полях стояли одинокие сосны и тополи, как солдаты, охраняющие пост; отряды поросли поднимались среди изогнутых высохших стволов фруктовых деревьев. Но лесу не просто давалось продвижение: прогнившие пни показывали, где обитатели хижины срубили вторгнувшихся, черные полосы говорили, где лес жгли.
Здесь центр конфликта, который он ощущал. Здесь зеленый народ леса угрожал и подвергался угрозам; здесь шла война. Хижина была крепостью, осажденной лесом, крепостью, чей гарнизон устраивал постоянные вылазки с топором и факелом, унося жизни осаждающих.
Однако Маккей чувствовал безжалостный напор леса, видел, как зеленая армия заполняет бреши в рядах, выбрасывает отростки на расчищенные места, распространяет корни; и всегда с сокрушительным терпением, терпением, заимствованным у каменной груди вечных холмов.
У него было впечатление постоянного наблюдения, бдительности, как будто ночью и днем лес следит за хижиной мириадами глаз; неумолимо, не отступая от своей цели. Он рассказал о своих впечатлениях хозяину гостиницы и его жене, и те посмотрели на него странно.
– Старый Поле не любит деревья, это точно, – сказал старик. – И двое его сыновей тоже. Они не любят деревья, но и деревья их не любят.
Между хижиной и берегом до самого края озера росла прелестная маленькая рощица из серебристых берез и пихт. Роща тянулась примерно на четверть мили, в глубину достигала не более ста-двухсот футов, и не только красота деревьев, но и их любопытное расположение вызвало живой интерес у Маккея. По обоим концам рощи росло с десяток или больше игольчатых пихт, не группой, а цепочкой, как в походном порядке; с двух других сторон на равных промежутках друг от друга также стояли пихты. Березы, стройные и изящные, росли под охраной этих крепких деревьев, но не густо и не заслоняли друг друга.