Лесовичка
Шрифт:
Девушка так погрузилась в свои мысли, что не заметила суматохи, какая обыкновенно предшествует приходу поездов.
Она очнулась только тогда, когда, громыхая и сопя, подкатило к дебаркадеру железное чудовище. Зазвонили звонки, засвистел локомотив, широко распахнулись дверцы вагонов.
— Корали! Ну, конечно, это Корали! Я из тысячи узнаю эти глаза! О, дитя мое, что сделали с вами? Что это за монашеский костюм на вас!
Ошеломленная Ксаня подняла голову. Перед ней стояла в изящном дорожном костюме Нина Белая. За нею — Миша Колюзин,
Белая ласково смотрела на нее. Ее красивые, черные глаза покоились на лице девушки. Ее голос нежно звучал над нею.
— Милая! Видите, я сдержала свое слово! Помните, я говорила тогда: «Разыщу вас хоть на дне моря». Вот и разыскала. Спасибо, Миша помог. Прочел мне ваше письмо. Бедняжка, что вы пережили! Ну, теперь конец всему. Недаром же я вас искала. Теперь увезу вас с собою и Зину Долину тоже, и ее деток. Я беру вас с Зиночкой к себе… Я сделаю из вас актрису, настоящую актрису, такую, какой желал вас видеть Арбатов. Вы отныне принадлежите мне, Корали… Я заменю вам Арбатова и…
Но тут ей пришлось прервать свою взволнованную радостную речь: перед ней, как из-под земли, выросла суровая фигура монахини. Мать Манефа, все время с бесстрастным лицом слушавшая Белую, теперь строгим голосом оборвала ее:
— Не смущайте девушку. Иная доля, чистая и высокая, уготована ей. Она идет в монастырь.
Ксаня и Белая тихо вскрикнули в один голос. Они в общей радости встречи забыли о главном: о том, что Корали была пленницей Манефы и должна идти в монастырь.
Лицо Белой стало белее снега. Ее кроткие глаза приняли вдруг жесткое, почти злое выражение.
Она положила руку на плечо Ксани.
— Дитя мое! Правда ли это?
Чуть живая от волнения Ксаня отвечала:
— Правда! Правда! О, зачем вы приехали так поздно!
— Китти! Китти! Бедная детка! Ободритесь! — шепнул ей Миша Колюзин и совсем уже тихо добавил: — вы увидите — мы отвоюем вас!
В это время пронзительный свисток напомнил о приближении нового поезда.
В следующую же минуту он подполз к платформе.
— Это наш поезд. Пора нам. Едем! — тоном, не допускающим возражения, произнесла Манефа. Она и Уленька, встав по обе стороны Ксани, старались оттеснить ее от ее друзей.
— Едем! — еще раз проговорила Манефа и, энергичным движением взяв за руку Ксаню, двинулась с ней к вагону.
Это было так неожиданно, что Белая и Колюзин опешили на мгновение, на мгновение только. В следующее мгновение Белая уже очнулась.
— Корали!.. Китти!.. Корали!.. — крикнула она и рванулась к Ксане. Да объясните же вы, наконец, что все это значит!
Ксаня хотела ответить и не успела. Снова мать Манефа выдвинулась вперед.
— Извините, сударыня, — произнесла она ледяным тоном, обращаясь к Белой. — Вы, очевидно, ошибаетесь и приняли эту девушку за другую. Здесь нет никакой Корали. Здесь Ксения Марко, моя воспи…
Дикий, пронзительный вопль огласил вокзал, дебаркадер и прилегающие к ним улицы.
— Ксения!.. Марко!.. Моя Ксаня!.. моя дочь!.. моя девочка! — не своим голосом вскрикнула Белая и протянула руки.
Что-то непонятное происходило с Ксаней. Ее мозг осенило одно быстрое, как сон, воспоминание: лесная чаща, кусты и трава, и белая женщина, скользящая по мху с двухлетней девочкой на руках… Какая-то волна ударила в голову, залила сердце… Она увидела вдруг, с поразительной ясностью, то же лицо, тонкое и прекрасное, те же глаза, кроткие, печальные, полные неизъяснимой любви… Все смешалось, сбилось в одно радостное, блаженно-сладкое сознание…
Ксаня точно отделилась от земли и поднялась к небу.
— Мама! Ты жива, моя мама! — вскрикнула она и без чувств упала на руки Белой.
Глава II
Вернулась!
— От счастья не умирают!
Так сказала Зиночка, когда бесчувственную Ксаню привезли обратно в их унылую мансарду. Но не черные монахини привезли ее, а близкие друзья, Белая и Миша.
Сама Белая, или, вернее, Антонина Николаевна Марко, едва держалась на ногах от волнения.
Когда Миша объяснил наскоро причину ее волнения Зиночке, та только всплеснула руками и бросилась хлопотать подле бесчувственной Ксани.
— От счастья не умирают… Она очнется, ваша дочурка… О, Антонина Николаевна, если бы заранее знать это все, — смеясь и плача лепетала по-детски Зиночка.
Общими усилиями удалось привести Ксанию в чувство.
Она открыла свои большие глаза, увидела склоненное над ней дорогое лицо и поняла все.
Смуглые руки в тот же миг обвили шею Белой, и горячие губы прижались к ее губам.
— Моя мама жива! Вернулась моя мама! — прошептала она, дрожа от восторга и любви.
Градом поцелуев отвечала на ласки дочери Антонина Марко. И обе замерли в объятиях друг друга.
Зиночка, Миша и дети незаметно скрылись, чтобы дать возможность матери и дочери побыть одним.
Наступили острые, блаженные минуты нечеловеческого счастья. Руки матери обвивали чернокудрую головку Ксани, тонкие, прекрасные пальцы перебирали ее локоны. Большие, любящие, восторженные глаза смотрели в глаза девушки и не могли насмотреться.
Ксаня целовала руки и голову матери, прижималась к ее груди и говорила, говорила, не умолкая.
Откуда брался поток нежных слов, которыми она осыпала мать!.. Ласка, неведомая раньше угрюмой и озлобленной душе лесовички, теперь захватила все ее сердце.
— Мама… родная… голубка-мама… цветочек мой лесной… моя звездочка ясная! — шептала она и снова осыпала лицо и руки матери градом исступленных поцелуев…
Когда первый приступ острого счастья миновал, Антонина Марко, волнуясь и спеша, говорила Ксане: