Лестница в небеса. Исповедь советского пацана
Шрифт:
– Нет, то есть да. То есть вернулся, но не он. Представляешь, просыпаюсь утром, смотрю в кресле, напротив, сидит беленький такой седенький старичок. Смотрим друг на друга и молчим, а мне не страшно, только любопытно. А старичок ласково так смотрит, смотрит, смотрит… И вдруг мне пальцем так ласково погрозил, ничего не сказал и исчез. А?! Как тебе?
– Мне кажется хороший знак, Кит.
– Я знаешь, что подумал? Не Никола ли это? Мой покровитель, о котором бабка говорила? Как он выглядит, не в курсе? Помню, что беленький такой, седенький. А? Как думаешь?
– Думаю, тебе в церковь надо сходить. Ты крещеный?
– А то! Бабка крестила. Это ты у нас нехристь.
– Вот и дуй в церковь, есть наверняка и церковь Николая Угодника. Отблагодарить надо.
– Надо. Слушай, мне сейчас так хорошо! Давно уже такого не было.
Китыч, Китыч! В церковь он так и не сходил, все откладывал, откладывал, да и забыл. Пить не бросил. Но
А я, действительно, Кит прав, был нехристь. Мою старшую сестру крестили в деревне, разумеется бабушка – низкий поклон всем дремучим бабушкам России, с которыми не смогла совладать огромная и безжалостная армия обученных псов атеизма. Я родился в самом безбожном 1961 году, когда первый человек, взлетев на триста километров над Землею, смотрел-смотрел в иллюминатор, но так и не увидел Бога, о чем и рассказал землянам после приземления: «В космос летал, а Бога не видал!» – любили весело повторять пропагандисты, которые находили неизъяснимую сладость в том, что они нашли самый лучший способ существования белковых тел в стране победившего социализма.
Гагарин маму обаял. Мама верила ученым и благоговела перед ними. Я остался некрещеным. Весь пыл, вся неиссякаемая энергия моего горячего детского сердечка искали правды, справедливости и смысла. Моя вера взрослым, которые обманывали и себя и других, была беззаветна. Я был как тот доверчивый, прыгающий щенок, которому хозяева суют под нос несъедобную перченую дрянь и он, отфыркиваясь, чихая, кашляя, продолжает радостно скакать возле стола, потому что любит своих хозяев и верит, что вкусная косточка рано или поздно все равно упадет сверху. Так и я, подавившись очередной похабщиной, несправедливостью, жестокостью, отрыгивал отраву и оставался самым счастливым мальчиком на свете, потому что у меня был лес, были самые сильные и красивые родители на свете, был свой собственный тимуровский отряд и даже два адъютанта.
Поскольку речь зашла о мистике, расскажу еще вот что. Мы привыкли к тому, что мистика в нашей жизни подобна страшному клоуну с рогами и хвостом, которого хлебом не корми – дай только кого-нибудь напугать поздним вечером. Но мистика случается в нашей жизни постоянно. Она смущает наше сердце, и мы выпихиваем ее вон, чтоб не мешала трезво и бодро шагать по жизни до самой могилы. Расскажу еще два эпизода из своей жизни. Я всегда любил музыку. У меня был великолепный музыкальный слух, благодаря которому меня брали вне конкурса в городскую музыкальную школу (на семейном совете я заявил, что это случится только через мой труп!), у меня был великолепный голос в детстве, который позволял мне быть солистом хора мальчиков Невского района. По воскресеньям нас наряжали в черные смокинги с блестящими отворотами, белые рубашки, на шею прикрепляли шелковые бабочки и мы пели на сцене ДК «Пролетарский завод» пионерские песни, песни про Родину и что-то еще заумное из классики хорового пения. Кроме этого, я слушал по телевизору советскую эстраду и был поклонником Муслима Магомаева и Рафаэля, а по праздникам слушал, как отец, подвыпивши, наяривал на баяне псковскую плясовую и народные частушки. То есть музыкальный опыт у меня был запредельно традиционным и консервативным и вполне меня устраивал. И вот как-то раз Пончик, (опять все тот же Пончик, чтоб его!) классе в четвертом пригласил меня к себе в гости, поскольку родители купили ему магнитофон. Похваставшись всласть и наврав с три короба про невероятные способности своей техники, он вдруг предложил.
– Хочешь, поставлю тебе кое-что? Супергруппа! «Дюпапл»! Английская. Андрюха переписал вчера у кореша, а ему брат привез альбом – оттуда. – Пончик показал пальцем в потолок, но я понял откуда. Конечно же из благословенной Англии!
Пончик поставил бабину, нажал на кнопку, прислушался к шуршанию ленты и вдруг тишину прорезали звуки, похожие… да ни на что не похожие! Совсем! Ничего подобного даже отдаленно я не слышал! Все мои волосики на спине и на голове зашевелились от возбуждения. Кровь прилила к лицу.
– Стой! – крикнул я, когда увидел, что Пончик собирается перемотать
– Погоди, тут еще круче! «Ролинг Стоунс».
– Не надо круче! Оставь!
В батарею забарабанили. Пончик сделал тише. Он был доволен.
Откуда в пионере советской страны, воспитанном в пуританском отечественном духе, эта мгновенная любовь к музыке, которая выросла, как буйный сорняк, совсем на другой почве, далеко-далеко, за горами и долами, за морями и за железным занавесом, и еще только начала сокрушать вековые твердыни музыкальной культуры стран полнощных? Вот вопрос, ответить на который в жанре критического материализма совсем не просто. Заразился не только я. Мгновенно заразились миллионы моих сверстников. Старшеклассники не заразились, как будто умчались в будущее на других конях. Родители
Как бы то ни было, «Дип Перпл», «Лед Зеппелин», «Юрай Хип», «Пинк Флойд» стали моими кумирами, спихнув с музыкальной полки мелкотравчатую шантрапу из премьер-лиги советской эстрады.
Могу дополнить свои размышления о мистике еще одним примером. В третьем классе я прочитал «Трех мушкетеров» и полюбил… англичан.
Странно, не так ли? Англичане в романе явно не блистали. Зато доблестные мушкетеры выглядели, как настоящие павлины. Их вражда с патриотом Франции Ришелье не укладывалась в моей детской голове. Четверо беспутных негодяев бессовестно жертвовали интересами собственной страны ради интересов весьма беспутной особы, неумеренно жрали, хвастались, пили, дрались на дуэли вместо того, чтоб воевать за свое Отечество – одним словом французы вызывали презрение. Об англичанах, повторяю, в полном соответствии с французской традицией – ничего хорошего, и вот поди ж ты… Торкнуло. Да так, что к университету я был законченным «англопатом» (по меткому выражению моей приятельницы – от слова патология). Это не вынуждало меня к подражательству, я не играл в джентльмена, не носил маску чопорности и снобизма, напротив, часто получал тумаки и шишки за свою простоту и открытость; я был равнодушен к английскому языку, я не заболел всеми этими зелеными лужайками и файф-о-клоками, но! Стоило в мире произойти серьезному событию, в котором затрагивались интересы Великобритании, как мое сердце тут же, без всякого понукания, становилось на сторону англичан. В Советском Союзе не было столь яростного патриота британского флота, как я, когда началась англо-аргентинская война за Фолкленды; я был самым преданным болельщиком английской сборной по футболу на чемпионатах мира, которому выпала несчастная судьба видеть все ее поражения, я становился невыносимо упрямым и агрессивным, если в споре кто-то пытался унизить Англию или англичан. Красная лампочка внимания и тревоги в моей голове загоралась сразу при одном лишь упоминании этой страны. Китыч буквально бесился от всего этого и, напившись, орал: «Будь прокляты англичане – враги Ирландии!» Университетские друзья, снисходительно принимавшие мои чудачества, тем не менее закипали и всерьез злились, когда я доставал их своим англоцентризмом.
– Дурак твой Черчилль и Англии твоей не было бы уже в 41-м году, если бы не мы. Гитлер одном пальцем раздавил бы ее, если бы захотел.
– Почему же не захотел?!
– Дурак был.
Сразу скажу – выгоды я от своей «англопатии» не имел никакой. Более того, часто вынужден был скрывать свою болезненную и необъяснимую самому себе страсть. Иногда склонен был согласиться наедине с собой, что это род психического заболевания. Но не об этом сейчас речь. Откуда это?? Мои предки жили в Псковской области по крайней мере последние полтораста лет. Загадка.
Еще, и на этом закончу.
В 90-е годы мне довелось быть народным заседателем сначала в районном, а потом и в городском суде. Опыт был новый, волнующий. Трудно было поверить, сидя ступенькой выше прокурора и защитника, по правую руку от судьи, что я, грешный сын улицы Народной, могу запросто накатить подсудимому год-полтора тюремного срока просто потому, что он мне не понравился. Конечно, не каждому, и конечно в пределах конкретной статьи, и, конечно, это были всего лишь фантазии, и все-таки… И тут мне снится сон. Редкой силы. Надо признаться, сны вообще редко посещают меня, а если и посещают, то абсолютно абсурдного содержания. И вот сижу я во сне за решеткой в зале суда за драку. И судья выносит мне приговор – семь лет исправительной колонии строгого режима. За что?! Я защищался! Вся жизнь насмарку! Помню вагон с решетками, раздирающий душу девичий смех на станциях, хмурый конвойный с раскосыми глазами, который что-то передавал уркам, Котлас, Печоры, мамин свитерок, которому не долго оставалось висеть на моих плечах… Странный сон. Тяжкий.