Лестница в небеса. Исповедь советского пацана
Шрифт:
– А чего ему в Норвегии не сидится?
– Зачем… Там людей мало осталось. Кушать-то хочется….
Пончик распечатал заграничную пачку с золотым тиснением, достал волшебную сигарету и с наслаждением закурил.
– Витька Яковлев по пятерке толкает, а есть еще ментоловые. Эти вообще полный кайф.
Здесь, во дворе, третль и вовсе сделался плюшевой игрушкой. Мы с Китычем затянулись по разу и даже не закашлялись, как после нашего «Беломора». Дым был волшебный, мягкий, заграничный – от него веяло ароматом дорогих кафе и баров, которые мы видели в кино. Сразу хотелось развалиться в кресле, закинув нога за ногу, и заговорить в нос, с акцентом.
На следующий день мы занесли в тетрадь отряда рисунок новых следов из нашего леса, под которыми осторожно написали, что они похожи на
Время подвигов подходило к концу. Отряд в полном составе собирался все реже, особенно после того, как Бобрик стал заниматься плаваньем в бассейне «Спартак» у Троицкого Поля. Тимка все чаще проявлял малодушие и откровенно не подчинялся моим приказам. Матильда медленно и неуклонно скатывался в гопоту.
Под конец отряд, то есть его остатки, окончательно разложился, измельчал и занимался всякой ерундой. Идея выдохлась. Мир со своими соблазнами поглотил нас. Одно время на Народной была популярна такая забава. Называлась она у нас во дворе «Стучалка». Нужна была леска, на ее конце закреплялся кусочек смолы. К леске, сантиметрах в двадцати от кусочка смолы, крепился короткий поводок с гайкой на конце. Поздним вечером, когда двор погружался во тьму, кто-нибудь посмелее и повыше подкрадывался к окну на первом этаже и, растопив смолу горящей спичкой, приклеивал комочек к стеклу. Зрители ждали в кустах. Затем начинался концерт. Заводила натягивал леску и резко отпускал ее – гайка громко стукала по стеклу. Еще раз, и еще раз, и еще! Окно распахивалось, хозяин (хозяйка) высовывались наружу. Никого! Но только затворялась окно – стук возобновлялся! Это уже не шутки! Свет в комнате то вспыхивал, то гас; фигуры хозяев мелькали в темноте, прилипали к окну, выглядывали осторожно из-за занавески, высматривая злоумышленника – тщетно! Леску в темноте разглядеть было невозможно, гайка свисала ниже подоконника. Можно себе представить чувства жильцов! Мужики, высунувшись наполовину в открытое окно, матерились, вертели башкой, ждали, когда застучит. Не стучало. Стоять у открытого окна было холодно. Но стоило его прикрыть… Мы просто угорали. Смеялись так, что на карачках расползались по газону в разные стороны. Матильда однажды даже описался.
Несколько раз хозяин выскакивал во двор и бегал под окнами, бормоча проклятья. В таких случаях леску сильно дергали и сворачивали ее в клубок. Можно было, конечно, догадаться, что стайка мальчишек на скамейке причастна к хулиганству, но доказать…. «Что вы, дяденька, мы просто сидим, чирикаем, никого не видели…»
Эта игра была нашим собственным изобретением, и мы гордились ею. Были шалости и попроще. На углу дома привязывалась на уровне ног веревка, к которой крепилась дубина. Прохожий, сворачивая, упирался ногами в веревку, и дубина падала ему на плечо. Один раз пожилой дядька вовремя заметил веревку, и, склонившись, дернул ее на всякий случай. Дубина огрела его по затылку. Мы наблюдали за этим из кустов. Я чуть не умер от смеха. Правда.
Наконец, кошелек. К нему привязывалась нитка, и он просто валялся на асфальте. Сергеев даже специально нарисовал трешку, чтоб торчала из кошелька для правдоподобия. Прохожие нагибались – кошелек уползал. Смешно было и прохожим и нам. Правда, однажды бабулька так увлеклась, что пошла за кошельком, не разгибаясь, пока не наткнулась на нас в кустах.
Короче, дело Мишки Квакина оказалось живучим и побеждало!
Вспоминая детство, отрочество, юность, хочу еще и еще раз признаться в любви к своему лесу. Лес спасал меня неоднократно! Без леса Народная была бы заурядной новостройкой 60-х годов.
Лес присутствовал в жизни нашей улицы так же естественно и ежедневно, как бывает где-нибудь в деревне. У нас на кухне, рядом с плитой, каждую осень стояло ведро с солеными сыроежками и груздями. На чердаке, издавая восхитительный резкий запах, томились в холщевых мешках сушеные подберезовики и белые. Черничное варенье хранилось в запечатанных
Где он заканчивался – никто не знал. Каждый пацан любил соврать, что забрался как-то раз с папой (дядей, старшим братом) в невероятную глушь, где сосны были до неба, а грибы какой-то фантастической величины. Поговаривали, что он упирался в самый Ледовитый океан.
После войны здешние места были полями, изрезанными окопами и траншеями; повсюду остались блиндажи и доты; немало было и безымянных могил. Потом началось великое сталинское озеленение страны и поля покрыли хвойные посадки. По краям сами собой выросли березовые рощицы и осиновые перелески. К 70-м годам молодой лес раскинулся на многие сотни гектаров от Народной улицы до Ладоги. Весной, там, где на заболоченной почве росли непроходимые кусты черемухи, ракиты, вербы, ивняка, собирались несметные тучи мелких пташек и вся округа буквально раскалывалась и захлебывалась от вычурных трелей, пиликанья, чмоканья, уханья, свиста, чириканья этой армии голодных и влюбленных, ликующих посланцев Господа Бога, прославляющих Его, кто как мог. «Мы живы! – радостно пищали они. – Нам очень хорошо! Спасибо тебе, Отец! Наши черемухи просто великолепны, мошки и червячки очень вкусные, а в чистом, синем небе так приятно летать!». А деревья трепетали и млели в нежных прикосновениях солнечного света, наполняя все вокруг своим волшебным ароматом.
За Народной, там, где сейчас находится Мурманский путепровод, в 70-е годы располагалась деревушка Сосновка. Ее ошметки по обеим сторонам шоссе сохранились: древние деревянные избы закрылись высокими заборами и даже подают признаки жизни струйками дыма из печных труб.
В моем детстве деревушку надвое разделяла бетонка. За ней начиналась тропинка, которая пряталась в заболоченный кустарник. Позже, влюбившись в повесть «Собака Баскервилей», мы с Китом назовем это местечко Гримпенской трясиной. В мае тут наступал тихий ужас. Тропинка через каждые пятьдесят метров ныряла в глубокую лужу. Сапоги не спасали, и пацаны снимали их в особо глубоких местах. В этих лужах, помимо пиявок и лягух, водились тысячи мелких рыбок, которых ребятня называла «кобздой». Казалось, эти мелкие, пронырливые существа состояли из одной головы и шипа на спине, который, впиваясь, причинял жгучую боль. Кит уверял, что «кобзду» не едят даже прожорливые чайки. Миллионы лягушек вокруг наполняли воздух тяжкими сладострастными стенаниями и мелкие канавы вспучивались от склизкой лягушачьей икры. Чуть позже из нее вылуплялись полчища головастиков, которых мы ловили в стеклянные банки и ставили их дома на подоконники, чтоб наблюдать, как они превращаются в лягушек.
Где-то через километр лужи исчезали, лесная тропинка укреплялась. По обеим ее сторонам, расталкивая друг друга, разворачивались вверх и вширь сныть и крапива, лопухи и папоротники. В зеленом полумраке кустов из травы высовывались ослепительно-желтые головки купавы, сообщая всем лесным жителям, что весна подходит к концу и пора заканчивать размножаться. Деревья мужали. Встречались толстые березы двадцати метров росту; сквозь частокол белых и серых стволов можно было увидеть могучие пагоды темно-зеленых елей, украшенных светло-салатными кисточками. Подлесок редел. Мягкий, изумрудный мох сменял буйные травы. На нем, словно причудливая инкрустация, лежали черные сосновые шишки. Город смолкал за спиной. Смолкали и ребячьи речи. Невольно приходили думы про злых волков и медведей. Однажды мы с Китычем встретили даже молодую красивую ведьму. Она гуляла с овчаркой и ей не понравилось, как дерзко мы на нее посмотрели. Через пять минут мы сидели с Китом на дереве, поджимая ноги – это когда овчарка пыталась до них допрыгнуть, а ведьма умирала от хохота.
– Называется, дай бабам власть, – сказал Китыч, когда ведьма ушла, а мы спустились на землю. – Так батя мой говорит.
Я про себя тогда подумал: можно и дать. Только без собаки.
Милый, родной мой лес. Его пощадил генеральный план развития города, он теперь вырос вполне и местами даже одряхлел. Я много повидал на своем веку видов – от полярного круга до экватора, от Ирландского моря до Японии и Калифорнии, но мой родной лес всегда оставался для меня самым красивым, самым заветным местом на земле.