Лестничная площадка
Шрифт:
— Вы когда-нибудь бросали женщину?
Грег поспешно и энергично помотал головой Хотя… пухленькая Китти с соседней улицы плакала и обещала его дождаться — а он-то точно знал, что никогда не вернется в родной городишко. Правда, с ней у него ничего и не было, а вот Клэр, с которой он, кстати, даже не попрощался. Черт возьми, даже Элси, компьютерщица, к ней он больше не придет, это ясно, и физически не сможет что-то объяснить… Интересные вопросы задает этот-сумасшедший профессор. Грег чуть привстал, поглубже задвинул под себя табурет и неопределенно пожал плечами.
— А я — никогда, — медленно выговорил профессор. — И я не могу этого понять. Обыденная, каждодневная вещь, я знаю, — но не укладывается в сознании. Он ее бросил — цинично, подло, беззастенчиво, а она… Я пытался отследить образ мыслей человека, бросившего такую женщину. Если бы вы ее увидели… Хотя не знаю, может, вам это было бы близко. Я — не могу. Она ведь тогда чуть не сошла с ума, понимаете?!! И она… Не подумайте, что я испытываю что-то похожее на ревность, молодой человек. То, что она меня не любит — это нормально, логично, это закон природы, с которым я не собирался бороться. Я сделал так, что мы оказались в одном пространстве — моя машина сделала это, — и ничего больше я не хотел, просто не имел права хотеть. Когда она перегрузила систему… Знаете, у меня ведь не было возможности испытать прибор. Теоретически он должен держать одновременно несколько пространств, аналогично компьютерным окнам, но я не знал, что может случиться на практике. Связи могли оборваться, ее могло выбросить в другое измерение, боже, как я испугался в тот момент! — потерять ее так нелепо, из-за двойного щелчка рубильника… А потом я увидел, что активизировалось еще одно пространственное измерение. Еще одна дверь на лестничной площадке.
— Ее бывшего парня?
В конце концов, было просто невежливо сидеть деревянным идолом и тупо хлопать глазами, даже не цытаясь поддержать разговор. Но, задав этот ненужный вопрос, Грег тут же прикусил изнутри уголки губ — настолько топорно, глупо и пошло это прозвучало.
Профессор Странтон замолчал, и его лицо стало еще более мертвым, чем тогда, когда Грег только вышел из ванной.
— Вам все это неинтересно, молодой человек, — сухо сказал он. — Уже очень поздно, а у вас, судя по всему, был тяжелый день. Следующая по коридору дверь — спальня, впрочем, она там единственная, вы не заблудитесь. Как раз сегодня я поменял постельное белье. Надеюсь, у вас не возникнет неудобств. Сам я, с вашего разрешения, лягу в кабинете. Спокойной ночи.
Он вышел в коридор, и Грег услышал, как в ванной полилась вода, сначала струей, а потом звук стал дробным — наверное, профессор переключил воду нa душ. Коротко лязгнула металлическая защелка.
Квадратный прибор лежал на самом краю столика,зеленая лампочка мигала, красная светилась ровно и тускло. Сильное желание. Материальное чувство, способное запустить эту машинку. Грег положил два пальца на рубильник и чуть-чуть отвел его в сторону. Не до щелчка. Рубильник плавно вернулся на место, и Грег усмехнулся. Нет, он не мог по-настоящему в это поверить. Но сильное, черт возьми, действительно материальное желание у него было. Он пожал плечами и коротким движением кисти щелкнул рубильником: туда-сюда.
Стрелка, как сумасшедшая, запрыгала по шкале, и его глаза заметались вместе со стрелкой, во что бы то ни стало он хотел уловить тот момент, когда она остановится… Но кто-то был у него за спиной — прямо за спиной! — и, зажмурившись, Грег резко обернулся.
Профессор стоял не так уж близко, у входа в комнату, прислонясь к дверному косяку, еще одетый, вода шумела за стенкой. Грег лихорадочно нащупал за спиной и сунул в карман халата прибор со скачущей стрелкой, — как стыдно, нелепо, словно шестилетнего мальчишку застукали на краже варенья…
— И главное — я же видел его, — медленно проговорил профессор, безжизненными глазами глядя мимо Грега. — Высокий, красивый. Все — о нем просто больше нечего сказать. Он… никакой. Тусклый.
ГЛАВА VI
Дверь распахнулась резко, рывком — и значит, он был злой, рассерженный, нервный. Он стоял в проеме, не отпуская дверной ручки, и часто моргал — наверное, только что включил свет. Яркая лампа горела прямо у него над головой, бросая на лицо черные асимметричные тени. Он заговорил негромко, приглушенно, он всегда пытался казаться нерушимо спокойным и уравновешенным. И у него никогда это не получалось, как бы раздельно и отчетливо ни произносил он каждое слово:
— Инга. Ты знаешь, который час?
— Здравствуй, Крис,
И я окатила его взглядом: взъерошенные волосы, сощуренные моргающие глаза, махровый халат, разошедшийся на груди и перехваченный сползшим на бедра поясом, а на ногах плюшевые тапочки не рассчитанные на пятки Криса. Я его люблю.
Губы Криса дернулись, словно он хотел что-то сказать, а в последний момент передумал, — только его мимическое движение, никогда и ни у кого больше я такого не видела. Он машинально пригладил рукой волосы, отпустив дверь, и она начала стремительно и медленно закрываться, закрываться… Стоп. Руки затормозили ее одновременно с двух сторон, моя выставленная вперед нога случайно переступила порог — и тут же я сделала шаг назад. И Крис — тоже. И можно было просто смотреть на него — выпуклый лоб, стиснутый по бокам височными впадинами, длинные, светлые, но сейчас почти черные в затененных провалах глаза, и кончик ресницы, загнувшийся на границе тени, и чуть-чуть дрожащие ноздри, и губы — вот он опять как будто собирался заговорить, а на самом деле нет, и только я это знаю просто смотреть. Мне бы хватило.
Я больно прикусила изнутри губы, потом глубоко-глубоко вдохнула — и сказала совершенно нейтральным, сухим и деловым тоном:
— Крис, мне сегодня негде ночевать. Так что заночую у тебя.
И у него потемнело, в самом прямом смысле посинело лицо. Показалось, что он сейчас захлопнет предо мной дверь. Из глубины квартиры отрывисто чирикнула канарейка — такая светло-коричневая с зеленоватым отливом, я помню, ее Крис всегда любил. Он крепко стиснул губы в жесткую нервную линию и отступил в сторону, шире открывая дверь. Я вошла. В коридоре висела та самая, разошедшаяся книзу китайская циновка с поблекшей птицей, и пахло волокнами этой циновки, одеколоном Криса, канарейкой, поджаристыми тостами, чуть-чуть медом, еще чем-то — в общем, домом. Запахи — сильная вещь. Как будто я никогда и не уходила отсюда.
— Что у тебя стряслось? — отрывисто спросил Крис, по очереди запирая дверные замки — их было не то три, не то четыре, — неисчерпаемая тема для моих когдатошних шуток. Кажется, добавился еще один… а может, и нет. Ничего, совсем ничего не изменилось. И было так тихо, и Крису стоило бы помолчать — тогда я бы создала из этих внешних признаков иллюзию продолжения настоящей жизни. Нашей. С канарейкой, замками, старой циновкой и вечной любовью. Но Крис о чем-то спросил.
— Что?
— Я спрашиваю, что у тебя стряслось, — повторил он уже совсем раздраженно, с усилием сажая голос почти до шепота. И я автоматически ответила:
— Ничего.
Замечательное объяснение прихода среди ночи в квартиру совершенно чужого человека. Да, чужого — если не сочинять иллюзий и посмотреть на все его глазами. Девушка, которую он бросил год назад. Вычеркнул из жизни. С ней можно поздороваться при встрече, можно помнить ее имя, можно по старой памяти помочь ей в трудной ситуации, например, пустить переночевать… Если что-нибудь стряслось. А если ничего…
Я отдала Крису свое пальто. Он машинально набросил его сверху на вешалку, не ища петельки, опять беззвучно шевельнул губами. Рассказать, что я бросила любовника, а перед этим завела любовника, жила с любовником, — рассказать Крису? Допустим. И что — сделать больно, Отомстить? Зачем? Да ему, наверное, и не будет больно, ему же все равно. А в остальном… вот видишь, я даже изменить тебе не сумела как следует, выбрала неизвестно кого, от которого пришлось сбежать поздно ночью и потом проситься на ночлег — и не кому-нибудь, а к тебе. С тем, чтобы ты мог меня благородно пустить — а мог и не пустить Вот примерно так бы это звучало. А если еще вспомнить сумасшедшего профессора… Ну, в эту историю Крис попросту поверит. Потому что кто такая я? А с профессором он живет на одной лестничной площадке.