Летающий пролетарий

Маяковский Владимир Владимирович

НАПАДЕНИЕ.

Начальник спокойно передвигает кожаный на два валика намотанный план. Все спокойно. И вдруг — как подкошенный, камнем — аэроплан. Ничего. И только лучище вытягивается разящей ручищей. Вставали, как в пустыне миражи, сто тысяч машин эскадрильи вражьей. Нацелив луч, истребленье готовящий, сторон с десяти — никак не менее — свистели, летели, мчались чудовища — из света, из стали, из алюминия. Качнула машины ветра река. Налево кренятся по склону. На правом крыле встает три «К», три черных «К» — Ку-клукс-клана. А ветер с другого бока налез, направо качнул огульно — и чернью взметнулась на левом крыле фашистская загогулина. Секунда. Рассмерчились бешено. И нет. Исчезли, в газ занавешены. На каждом аэро, с каждого бока, как

будто искра — в газовый бак, два слова взрывало сердца: «Тревога! Враг!»

АЭРОБИТВА.

Не различить горизонта слитого. Небо, воздух, вода — воедино! И в этой синеве — последняя битва. Красных, белых — последний поединок. Невероятная битва! Ни одного громыханийка!! Ни ядер, ни пуль не вижу мимо я — только винтов взбешенная механика, только одни лучи да химия. Гнались, увлекались ловом, и вдруг — поворачивали назад. Свисали руки, а на лице лиловом — вылезшие остекленелые глаза. Эскадрильи, атакующие, тучи рыли. Прожектор глаз открывает круглый — и нету никаких эскадрилий. Лишь падают вниз обломки и угли. Иногда, невидимые, башня с башнею сходились, и тогда громыхало одно это. По старинке дрались врукопашную два в абордаже воздушные дредноута. Один разбит, и сразу — идиллия: беззащитных, как щенят, в ангары поломанные дредноуты вводили, здесь же в воздухе клепая и чиня. Четырежды ночью, от звезд рябой, сменились дней глади, но все растет, расширяется бой, звереет со дня на день, В бою умирали пятые сутки. Враг отошел на миг. А после тысяча ясно видимых и жутких машин пошла напрямик. В атаку! В лучи!! — Не свернули лёта. В газ!!! — И газ не мутит. Неуязвимые, прут без пилотов. Всё метут на пути.

ГНУТ.

Командав нахмурился. Кажется — крышка! Бросится наш, винтами взмашет — и падает мухой, сложивши крылышки. Нашим — плохо. Отходят наши. Работа — чистая. Сброшена тонна. Ни увечий, ни боли, ни раны… И город сметен без всякого стона тонной удушливой газовой дряни. Десятки столиц невидимый выел никого, ничего не щадящий газ. К самой к Москве машины передовые прут, как на парад, как на показ… Уже надеющихся звали вралями. Но летчики, долг выполняя свой, аэропланными кольцами- спиралями сгрудились по-над самой Москвой. Расплывшись во все небесное лоно, во весь непреклонный машинный дух, враг летел, наступал неуклонно. Уже — в четырех километрах, в двух… Вспыхивали в черных рамках известия неизбежной ясности. Радио громко трубило: — Революция в опасности! — Скрежещущие звуки корежили и спокойное лицо,— это завинчивала люки Москва подвальных жильцов. Сверху видно: мура — так толпятся; а те — в дирижаблях да — на Урал. Прихватывают жен и детей. Растут, размножаются в небесном ситце надвигающиеся машины-горошины. Сейчас закидают! Сейчас разразится! Сейчас газобомбы обрушатся брошенные. Ну что ж, приготовимся к смерти душной. Нам ли клониться, пощаду моля? Напрягшись всей силищей воздушной, примолкла Советская Земля.

ПОБЕДА.

И вдруг… — не верится! — будто кто-то машины вражьи дернул разом. На удивленье полувылезшим нашим пилотам, те скривились и грохнулись наземь. Не смея радоваться — не подвох ли? снизились, может, землею шествуют? — моторы затараторили, заохали, ринулись к месту происшествия. Снизились, к земле приникли… В яме, упавшими развороченной, — обломки алюминия, никеля… Без подвохов. Так. Точно. Летчики вылезли. Лбы — складки. Тысяча вопросов. Ответ — нем. И лишь под утро радио-разгадка: — Нью-Йорк. Всем! Всем! Всем!

РАДИО.

Рабочих, крестьян и лётные кадры приветствуют летчики первой эскадры. Пусть разиллюминуют Москву в миллион свечей. С этой минуты навек минуют войны. Мы — эскадра москвичей — прорвались. Нас не видели. Под водой — до Америки рейс. Взлетели. Ночью громкоговорители поставили. И забасили на Нью-Йорк, на весь. «Рабочие! Товарищи и братья! Скоро ль наций дурман развеется?! За какие серебреники, по какой плате вы предаете нас, европейцев? Сегодня натравливают: — Идите! Европу окутайте в газовый мор! — А завтра возвратится победитель, чтоб здесь на вас навьючить ярмо. Что вам жизнь буржуями дарена? Жмут из вас то кровь, то пот. Спаяйтесь с нами в одну солидарность. В одну коммуну — без рабов, без господ!» Полицейские — за лисой лиса — на аэросипедах… Прожектора полоса… Напрасно! — Качаясь мерно, громкоговорители раздували голоса лучших ораторов Коминтерна. Ничего! Ни связать, ни забрать его — радио. Видим, у них — сумятица. Вышли рабочие, полиция пятится. А город будто огни зажег — разгорается за флагом флажок. Для нас приготовленные мины миллиардерам кладут под домины. Знаменами себя осеня, атаковывают арсенал. Совсем как в Москве столетья назад Октябрьская разрасталась гроза. Берут, на версты гром разбасив, ломают замков хитроумный массив. Радиофорт… Охраняющий — скинут. Атаковали. Взят вполовину. В другую! Схватка, с час горяча. Ухватывают какой-то рычаг. Рванули… еще крутнули… Мгновение, — и то чересчур — мгновения менее,— как с тыщи струнищ оборванный вой! И тыща чудовищ легла под Москвой.

РАДОСТЬ.

В «ура» содрогающимся ртам еще хотелось орать и орать досыта,— а уже во все небеса телеграммищу вычерчивала радиороста: «Мир! Народы кончили драться. Да здравствует минута эта! Великая Американская федерация присоединяется к Союзу советов!» Сомнений — ни в ком. Подпись: «Американский ревком».

ВОЗВРАЩЕНИЕ.

Утром с запада появились точки. Неслись, себя и марш растя: «Мы — летчики республики рабочих и крестьян. Недаром пролетали — очищен небий свод. Крестьянин! Пролетарий! Снижайте самолет! Скатились вниз заводчики, по облакам свистя. Мы летчики — республики рабочих и крестьян! Не вступит вражья конница, ни птица, ни нога. Наш летчик всюду гонится за силами врага. Наш флаг меж звезд полощется, рабочью власть растя. Мы — летчицы, мы — летчики рабочих и крестьян».

II

БУДУЩИЙ БЫТ

СЕГОДНЯ.

Комната — это, конечно, не роща. В ней ни пикников не устраивать, ни сражений. Но все ж не по мне — проклятая жилплощадь: при моей, при комплекции — проживи на сажени! Старики, старухи, дама с моською, дети без счета — вот население. Не квартира, а эскимосское или киргизское копченое селение. Ребенок — это вам не щенок. Весь день — в работе упорной. То он тебя мячиком сбивает с ног, то на крючок запирает в уборной. Меж скарбом — тропинки, крымских окольней. От шума взбесятся и самые кроткие. Весь день — звонки, как на колокольне. Гуртом, в одиночку, протяжные, короткие… И за это гнездо — между клеток и солений, где негде даже приткнуть губу, носишься весь день, отмахиваясь от выселений мандатом союзным, бумажкой КУБу. Вернешься ночью, вымотан в городе. Морда — в пене,— смыть бы ее. В темноте в умывальной лупит по морде кем-то талантливо развешенное белье. Бр-р-р-р! Мутит чад кухонный. Встаю на корточки. Тянусь с подоконника мордой к форточке. Вижу, в небесах — возня аэропланова. Приникаю к стеклам, в раму вбит. Вот кто должен переделать наново наш сардиночный унылый быт!

БУДЕТ.

Год какой-то нолями разнулится. Отгремят последние битвы-грома. В Москве не будет ни переулка, ни улицы — одни аэродромы да дома. Темны, неясны грядущие дни нам. Но — для шутки изображу грядущего гражданина, проводящего одни сутки.

УТРО.

Восемь. Кричит радиобудильник вежливый: «Товарищ — вставайте, не спите ежели вы! Завод — зовет. Пока будильнику приказов нет? До свидания! Привет!» Спросонок, но весь — в деловой прыти, гражданин включил электросамобритель. Минута — причесан, щеки — даже гражданки Милосской Венеры глаже. Воткнул штепсель, открыл губы: электрощетка — юрк! — и выблестила зубы. Прислуг — никаких! Кнопкой званная, сама под ним расплескалась ванная. Намылила вначале — и пошла: скребет и мочалит. Позвонил — гражданину под нос сам подносится чайный поднос. Одевается — ни пиджаков, ни брюк; рубаха номерами не жмет узка. Сразу облекается от пяток до рук шелком гениально скроенного куска. В туфли — пару ног… В окно — звонок. Прямо к постели из небесных лон впархивает крылатый почтальон. Ни — приказ выселиться, ни — с налогом повестка. Письмо от любимой и дружеских несколько. Вбегает сын, здоровяк- карапуз. — До свидания, улетаю в вуз. — А где Ваня? — Он в саду порхает с няней.