Лётчик
Шрифт:
Граница здесь проходит по реке Прут. Река немаленькая. Из любимой книги детства "Дымное небо войны" Речкалова я помню, что в первые недели румыны, вроде как, мало что могли сделать. А Речкалов месяц воевал до ранения. Потом немцы севернее здорово продвинулись, и пришлось отступать. Значит, разведка моя бесполезна – если известно, что ничего особенного не произойдёт, то командование зря боится.
К моему удивлению, на реке суета. Румыны строят переправу, кажется, понтонную. Вот и зенитки по нам стали стрелять, эрликоны. Пренебрегать безопасностью я не собираюсь, и тут же противозенитный маневр делаю. В общем, можно и улетать, главное разведано. Но у меня накопилось столько злости… На том берегу румын много, а местность открытая. Пикирую на самую большую толпу, и жму на гашетку. Вот против пехоты четыре скорострельных пулемёта – это хорошо. Их как дождём пулями поливает. То есть, восемь пулемётов – Серёга тоже стреляет. А уходим правым виражом. Первый раз вижу, что это и вправду неожиданно – зенитки нас потеряли, и только вдогонку стали стрелять, но мы уже ушли из зоны поражения. А самолётов вражеских не видно, как и наших.
Докладываю в штабе Назарову, показываю на карте место переправы. А вот когда сделают – не могу оценить. Немцы, кажется, за считанные часы делали, но это румыны.
– Вы там постреляли по пехоте, вроде, успешно?
– Откуда знаешь?
– Там пост ВНОС, они видели.
– А зачем тогда разведка? Они переправу разглядеть не могли?
– Так приказ. Начальство любит всё проверять.
Больше заданий пока нет, иду к самолёту. Его уже заправили, заряжают пулемёты. А неплохо бы их ещё и почистить. Обычно оружейники подчёркивают, что не подчинены мне, но тут начинают чистить пулемёты. Уж не знаю, почему. Может, потому, что я летал в бой, а они нет. Или боятся, что я не в себе и пристрелю. Ну, что делать? Посидим в столовой с Серёгой.
Лётчиков почти нет, вроде, вторая эскадрилья патрулирует над передним краем, из первой два звена на разведке. Вечером похороны намечаются. На обед куриный супчик, блюдо лёгкое, может, я смогу его съесть? В результате съедаю целых две тарелки. Делать нечего, пойду-ка в штаб, посмотрю, как там. Первый день войны, враги громят нашу авиацию, а я страдаю от безделья. Впрочем, полёты на чайке физически тяжелы, так что пары вылетов в сутки, может, и достаточно. Но мне так плохо, что хочется отвлечься.
В штабе идёт работа – вернулось одно звено из разведки, докладывают Назарову, тот рисует что-то на карте, потом начинает звонить в дивизию. Связь, как ни странно, не пострадала. Не знаю, есть ли в этом заслуга нашего особиста, или нам просто повезло. Скорее, нас просто не считают важным объектом. Ну и то, что против нас румыны, а не немцы, сильно сказывается. Минут через 20 меня зовут к Петрову.
– Есть ещё одно задание, пойдём к карте, – и мы идём к Назарову. Мог бы Петров просто подойти, не вызывая меня к себе. – Вот здесь надо разведать, в этом районе.
– Да нету там ничего. Там же ни дорог, ни населения, пустое место и лес. Не полезут они туда.
– В дивизии хотят уточнить. Это далековато, а ты хорошо ориентируешься, не должен заблудиться.
– Он же цыганка, зачем ему летать? Карты раскинул, вот всё и разведано, – Смертин откуда-то подошёл. А может, всё-таки можно дать ему в морду, подкараулив наедине? Или лучше бить в корпус, чтобы следов не было? Видимо, особист что-то заподозрил по моему взгляду, он чертыхается и уходит.
– Михаил, ты мой лучший лётчик, комэск. Могу я на тебя полностью рассчитывать?
– Почему нет? Я так понимаю, меня кое-кто в трусости подозревает, но ты-то не такой дурак?
– Ты не трус, но ты себе на уме. А получается не по твоему. Что будешь делать?
– Что прикажут. Мы в армии, и идёт война. И ещё долго продлится.
– Ладно, выполняй. И… Спасибо. И возвращайся.
Опять мы с Серёгой летим в пустом небе, ни врагов ни своих. Но на этот раз и на земле никого не видно, лесистая местность с минимумом населения. Трудность в том, что горючего хватает впритык. Да и то лететь желательно не на полном газу, экономно. А уж если сбиться с маршрута – вынужденной посадки не избежать. Сам по себе я не собьюсь, давно всё тут наизусть запомнил. Но если придётся драться, тогда… Тогда не знаю. Где-нибудь приземлимся.
Никого мы не встретили, ни в небе, ни на земле. Светлое время ещё остаётся, но вылетов не предполагается больше на сегодня – комиссар считает, что похороны погибших товарищей это важное политическое мероприятие, и с войной можно пока подождать. Говорятся какие-то речи, салют из винтовок. Мне всё это не интересно. А вот в столовой большое упущение: ни водки, ни спирта, ничего. Наверно, наркомовские 100 грамм позже введут. Обычно я не пью, но сегодня хочется напиться до свинского состояния. Забыться, отвлечься. Так ведь нету. Есть не хочется, а мне предлагают, подсовывают. И тут я не выдерживаю, и начинаю истерить.
– Как к пулемётам зенитным встать – так никто не хочет. Летать учиться – а зачем, нам лень. Будем с мессерами на вертикалях драться. Ну и что, что собьют – зато похороны торжественные. На пары переходить – не, зачем что-то менять? Это лишнее беспокойство. ЭРэСы на складе лежат – зачем они нам? Пусть думает начальство, а Мейсун погиб. Ну и что? Мы и дальше будем так же. Погибнем, и хрен с ним. Зато голову включать не надо. Люди последнее отдавали, дали нам самолёты, дали возможность учиться. Но нам лень, мы лучше умрём, а кто вас защитит, нашу Родину, знать ничего не желаем. Но работать не будем. Тьфу. Как вам не стыдно на его похоронах.
Как ни странно, никто не ответил. Даже особист молчит, и комиссар. И все стали расходиться. Но комиссар ко мне всё-таки подошёл:
– Михаил, нам надо семьям погибших писать. Может, Сафиным ты напишешь? У тебя получится, вон как говоришь.
Наверно, это мой долг. Не смог его сберечь, так хоть напишу. Прятаться за спину Захарова – только не в этом случае. И я написал:
"Дорогие Габделбар и Гульфия.
Я Михаил Панкратов, командир вашего сына. Был командир. Он погиб сегодня, 22 июня, в первый день войны, на рассвете. Мы взлетели навстречу фашистам втроём, а их было 12. Он, защищая меня, вышел навстречу двум врагам. Но им бы его не победить, потому что он атаковал не только смело, но и расчётливо. Если бы сверху на него не напали ещё четверо. Я летел ему на помощь, но не успел. В том, что он погиб, есть наша, его начальников, вина.
Он был самый смелый лётчик в полку, при этом старался сражаться с умом. Он научился неплохо летать, и мог стать великим воином. Но судьбе было угодно, чтобы он погиб. Я слышал, что воины, погибшие за Родину, попадают в рай. Не знаю, были ли у него грехи, но за то, как он дрался в этом первом нашем бою, можно многое простить.
Он не вернётся, и его не признают героем. Но он был прекрасным товарищем и грозным воином. Спасибо вам за такого сына и простите меня и всех нас, мы не смогли его спасти."